— Нет, вы смотрите, как у Разбегаева словарь расширился, — на это Сухожилов усмехается. — У нас же тоже комбинат, дубина, и половина жителей на местном «химике». Один в один все, в этом дело. Дом в дом. И рожа в рожу.
— И, главное, пространство, воздух, так?
— Через кутак, как говорил в нашей школе один второгодник и будущий рецидивист по фамилии Безотечества.
— Ну, а какая ностальгия-то, Сереж, не понимаю, — говорит Криштофович. — Приехал и глядишь сейчас, как будто на дно глубокого и темного колодца. Со сладким замиранием при мысли, из какого говна ты выбрался. Ведь так?
— Безотечества, Курбатов, Предыбайло, Боклин, Безъязычный, — продолжает Сухожилов, — вот имена тех грозных и безжалостных богов, которые держали в страхе нашу школу и от которых напрямую зависела сохранность твоих зубов, волос, а иногда костей. Забава, понимаешь ли, у них была, особенно у Боклина, — сухую марганцовку в пузырьке с собой носить и высыпать кому-нибудь на голову при случае. Чтоб в волосах проело плешь.
— Вот быдло, а!
— Настал и мой черед в один прекрасный день: подходит Боклин — с Новым годом, говорит, вот на тебе подарок.
— А ты чего?
— Того. Головка х… моего! Иди сюда! — И Сухожилов Криштофовичу под нос кулак сует. — Нагнись!
— Даты чего, Сереж?
— Нагнись, сказал. Е…ну.
— Да ты чего? За что?
— Вопрос неправильный! Не за что, а почему.
— Ну, почему?
— А вот поэтому! — И Сухожилов, руку довернув, довольно ощутимо Криштофичу врезает по лбу.
— Да ты чего совсем, что ль, идиот? Ну что вы ржете, дауны, кретины?
— Я е…ну, потому что я могу, а ты — терпила.
— Я не терпила.
— Ну е…ни ты тогда меня.
— Зачем? Не понимаю.
— Вот. Значит, ты терпила. А я тогда, когда мне Боклин марганцовку сыпанул, ведь испугался очень сильно. У нас по школе постоянно тогда один пацан ходил — пятнадцать лет и совершенно лысый, вечно в кепочке. Ну, так все говорили, что лысый от нее. На самом деле аномалия какая-то, конечно. Ну вот, я почему-то отсидел урок вот с этой марганцовкой волосах. У нас последней музыка была, сижу и на портрет Бетховена смотрю на стенке — красивого мужчины с львиной гривой. Ну, думаю, а я теперь урод, по крайней мере, лысый точно. Потом домой, и мать с утробным выдохом ко мне, как в сердце раненная. Скорей смывать. Вся раковина розовая. Остался волосатым. А через день иду, и Боклин на крыльце сидит. Че, х…, - мне говорит, — а круто я тебе? Снимай-ка шапку, покажи народу свою залупу лысую. Я говорю: иди ты на х… — Че? Иди сюда! — Я говорю: иди ты сам сюда! — Ты че сказал? — Я говорю: через плечо, Свинья. А у него такое погоняло, в общем, унизительное, он центнер веса был, как боров, а называть его Свиньей не всякому при этом позволялось. И он мне: тянешь? Нет, ты тянешь?..