— Да, — хриплым дрожащим голосом произнес наконец Хандуит и уткнулся лицом в свою мятую шляпу. Словно ребенок, пытающийся спрятаться от чего-то ужасного. Лайам ждал от него еще каких-нибудь слов или рыданий, но узник просто стоял, спрятав лицо, и даже не шевелился. Тогда Лайам выскользнул потихоньку из камеры и двинулся в дальний конец мрачного тюремного коридора, запихивая на ходу «Демонологию» в ташку.
Ровиана Хандуит, лицо которой уже несколько порозовело, осыпала его градом вопросов, но Лайам, не удостоив ее ни словом, поманил молодого квестора в коридор.
— Приведите писца, — прошептал он, когда они отошли подальше. — Хандуит даст показания.
Эласко просиял, расплылся в улыбке, затем вдруг обеспокоился.
— А все было… ну, это.. — по совести? Председательница будет довольна?
— Вполне, — ответил Лайам. Он и впрямь ни единожды не солгал, он лишь чуточку подправил реальность. — Надо бы все теперь по форме записать-подписать, так что если вы приведете знающего человека…
Эласко снова заулыбался и побежал по коридору. Лайам вернулся в камеру к Хандуиту и увидел, что тот по-прежнему стоит, как стоял. Его нисколько не удивили бы истерические рыдания, вспышки ярости или брань со стороны подозреваемого, припертого следствием к стенке, но такое вот оцепенение нагоняло тоску. Поведение Хандуита было столь странным, что Лайам не ощущал никакого удовлетворения от успешно завершенной работы. Смущенный и растерянный, он прислонился к стене.
«По крайней мере, дело мы сделали», — послал он мысль Фануилу.
«Да, — отозвался дракончик. — У меня горло болит».
«Извини. Но все уже кончено».
Оказалось — не все. Когда пришел Эласко — с одним из тюремных писцов, началась новая мука. Хандуит не хотел говорить, он просто стоял столбом, прикрывая шляпой лицо, выдавить из него что-нибудь было попросту невозможно. После нескольких минут бесполезной возни Лайам махнул на дурня рукой и стал излагать факты сам, а Хандуит подтверждал сказанное кивками. Писец, принесший с собой кресло и ящичек для письма, нетерпеливо скрипел пером, щурясь на тусклое пламя свечи. Этот скрип и монотонный бубнеж Лайама были единственными звуками, оглашавшими камеру в течение получаса, но в конце концов черновую запись признания удалось завершить.
Писец ушел, пообещав вернуться, когда все набело перепишет.
— Здесь мало света, — счел нужным пояснить он и забрал с собой ящичек, оставив кресло на месте. Хандуит после его ухода неожиданно зашевелился. Он отнял от лица шляпу и посмотрел на Эласко.
— Теперь я могу идти к своей жене, квестор? — вопрос прозвучал глухо и походил скорее на безжизненный шелест, чем на живую речь. Эласко вопросительно глянул на Лайама.