В один из таких вечеров Креспель был в особенно хорошем расположении духа; накануне он разъял одну старую кремонскую скрипку и обнаружил, что душка в ней самую малость смещена, поставлена чуть более косо, чем обычно, – сколь важное, сколь полезное открытие! Мне удалось вовлечь его в рассуждения о совершенном искусстве скрипичной игры, он воспламенился, заговорил о старых мастерах, что в своем исполнении подражали голосам слышанных ими великих певцов, и тут самым естественным образом возникло противоположное соображение – что нынешние певцы как раз наоборот, не в пример прежним, надрывают свои голоса, силясь подражать искусственным фигурам и трюкам инструменталистов.
– И впрямь, какая бессмыслица, – воскликнул я, вскадивая со стула, подбегая к фортепьяно и быстро открывая крышку, – какая бессмыслица эти сорочьи фиоритуры, когда вместо музыки будто горох рассыпается по полу!
Я напел несколько модных в ту пору мелодий, разудало перекатываясь с высоких тонов на низкие и подвывая, как лихо запущенный волчок. Креспель так и залился смехом:
– Ха-ха-ха! Точь-в-точь наши немецкие итальянцы или наши италиянские немцы, когда они надрываются в какой-нибудь арии Пучитты, или Портогалло, или другого какого maestro di capella[1], а вернее говоря, schiavo d'un primo uomo[2]!
Ну, сказал я себе, теперь не оплошай.
– Но вы-то, – обратился я к Антонии, – вы-то ведь не признаете всех этих новомодных штучек? – и начал потихоньку наигрывать чудесную, проникновенную мелодию старого Леонардо Лео.
Щеки Антонии запылали, небесный свет будто хлынул из заискрившихся глаз, она подбежала к фортепьяно… открыла уста… – но в мгновение ока Креспель оттеснил ее, схватил меня за плечи и заверещал визгливым тенором:
– Голу-убчик! Голу-убчик! – и сразу же продолжал тихим, напевным голосом, подобострастно склонившись и держа меня за руку: – Право же, достопочтеннейший господин студиозус, было бы вопиющим посягновением на все правила приличия и нравственности, если бы я во всеуслышание выразил живейшее желание, чтобы владыка преисподней сейчас же, сию же секунду своими раскаленными когтистыми лапами свернул вам хребет и подобным манером убрал бы вас, так сказать, быстро и без хлопот; но и помимо того вы не можете не признать, любезнейший, что уже порядком стемнелось, и поскольку фонари на улице сегодня не зажжены, вы рискуете, даже если я и не спущу вас сейчас же с лестницы, повредить свои драгоценные члены. Убирайтесь-ка живее подобру-поздорову и не поминайте лихом своего истинного друга и доброжелателя, если вдруг вам никогда более, – вы поняли меня? – никогда более не случится застать его дома!