Мужики сидели на надувных матрасах вокруг дымившего мангала. Мелкий покручивал прутья с румяными рыбными тушками, а кривоносый лениво перебирал струны гитары. У низкого борта вагона торчало с полдюжины удочек. На одной призывно звякал колокольчик.
Мой провожатый скинул болотники, умело подхватил звенящую закидушку, подсек и вытащил трепыхающуюся рыбу. Ловко снял ее с крючка, бросил в садок. Поставил на разложенный столик лампу-спиртовку, которой подсвечивал себе. На клеенчатой скатерти блеснули миски, стопки, крупный кусок окаменевшей соли.
Я фыркнул, вышел из дыма, который ветром понесло в мою сторону, и втянул носом воздух. Если на склоне мне лишь показалось, то тут сомнения отпали: спиртом несло совершенно отчетливо.
— Женя, — протянул руку встретивший меня мужик.
Я пожал. Ладонь у него была жесткая и такая же пунцовая, как рожа.
— Глеб.
— Глеб, — проговорил Женя, будто пробуя имя на вкус. — Глеб, а у тебя есть хлеб?
Кривоносый загыгыкал, а мелкий страдальчески закатил глаза.
— Нет хлеба, — ответил я, машинально пододвигая к ноге рюкзак. — Лапша есть.
— Да я шучу, отец, — благодушно, но без тени улыбки успокоил пунцовый Женя. — Хлеба теперь ни у кого нет.
— Вопрос спорный, — мигом ввинтил мелкий.
— Обоснуй, — тут же предложил Женя. — Все в плесень давно превратилось.
— Понимаешь ли, в чем дело, — протянул мелкий, — в хранилищах могло остаться зерно.
Еще сильнее зачесались руки. Из всех троих задохлик казался наиболее безобидным, но именно ему больше всего хотелось засадить кулаком между глаз. Просто так. Чтобы разрядиться…
Я поморгал, отгоняя от себя чужие мысли. Будто не сам думал, а частичка Бориса, поселившаяся где-то глубоко внутри, нашептывала.
Прочь! Хватит диктовать мне, что делать и что думать. Прочь…
— Плюс дикие злаки, — продолжил мелкий, сняв прут и нюхая исходящую паром рыбу. — Наверняка полно растет на посевных полях, которые не заболотились. Обработка зерна и пекарное ремесло — дело нехитрое. Вот тебе и хлеб.
— Погоди-и-и… — вклинился кривоносый, перехватывая гитару.
Он хотел сказать что-то еще, но запнулся и сосредоточенно засопел. Кажется, гитарист был основательно пьян, хотя струны перебирал довольно уверенно.
— Башка не варит, пальцы помнят, — заявил он. Взял какой-то умопомрачительный аккорд и повел бровями, мол, во, учитесь. — Битлов-то, ё-моё, как лабали…
Мелкий вновь мученически закатил глаза, потом вздохнул и посмотрел на меня.
— Я Алексей, — проговорил он, словно делал великое одолжение тем, что сообщал свое имя. Мотнул головой на кривоносого. — А это Пасечник.