Энди осыпал меня ежедневными знаками внимания — вечно что-нибудь придумает приятное, пусть просто улыбнется — а она, она хоть каплю бы сочувствия выказала попавшей в такую беду соседке. Протрусит мимо моего дома по дороге в парк, загорать (была исключительно загорелая всегда), а в мою сторону даже и не глянет, хоть ты изо всех сил ей стучи в окно. Но я-то, я все видела. Я никогда, естественно, за нею не шпионила — очень надо! — но она ведь особо и не таилась. И она, конечно, знала, что я у самого окна, когда нарочно не реагировала на мой стук. Ведь это ж сердце кровью обливается — смотреть, как она водит мужиков, которые ей в сыновья годятся, потом сматывается, а потом Энди идет домой, посвистывает на ходу, парит, наверно, в литературных облаках или листок разглядывает, который подобрал на тротуаре. Это, конечно, еще вначале, пока он не знал. Ах, да что тут говорить.
Потом, когда уже узнал, уже после тех бурных месяцев и, в конце концов, ее отбытия на мотоцикле к более злачным пажитям, я заметила в нем перемену. Больше никаких тебе посвистываний на улице. И однако, он упорно продолжал работать, у себя за письменным столом, с шести утра, ежедневно, даже по выходным Я вынуждена коротать унылые одинокие часы, и штучки-дрючки мелких пташечек, которые я наблюдаю иногда на деревьях и кустах перед своим окном, помогают мне рассеяться. Потому-то мощный бинокль всегда у меня под рукой. Страшась за Энди с тех пор, как его покинула жена, я порой ловила его линзами своего прибора, когда он работал у себя за письменным столом у верхнего окна. Я таким образом рассчитывала уловить и пресечь его тенденцию опускаться, пока не будет слишком поздно. Несколько лет назад я наблюдала человека, углубленного в творчество, — может, порой и прервется, и поглядит задумчиво в окно, — человека, какого в прошлом веке окрестили бы "служителем муз". Ну, пожует, положим, карандаш, поскребет непокорное ухо. Не более того! А теперь я чаще всего вижу лицо, искаженное в ответ — я, конечно, могу только предполагать — на невыносимые внутренние страдания. Все мины его и жесты стали непомерны, преувеличенны, смехотворны даже, — они напоминают мне те лицедейские ужимки, какие видишь в старом немом кино. Разинет рот, оголит десны с каким-то диким ржаньем или водит туда-сюда нижней челюстью, будто испытывает ее на прочность. А то, бывает, дергает пучочки волос по бокам головы, над самыми ушами, как будто хочет разодрать свою незадачливую черепушку. Карандаши, а то и шариковые ручки надвое переламывает, иногда зубами, и бросает (или выплевывает) в окно обе половинки. Бешено строчит-строчит аж несколько минут, а потом вымарывает все, что написал, перечеркивает крестом так яростно, что локоть так и ходит, так и вихляется, будто он крутое тесто месит. А то скомкает эту страницу и в рот сует. Ну ужас.