Она с ужасом вспомнила «Тирольского потрошителя», который подкараулил какую-то англичанку, когда она одна прогуливалась в горах, затащил ее в пещеру и там подверг зверским истязаниям, а потом придушил...
Теперь его глаза не улыбались. Они смеялись, и было видно, что он ее раскусил. Он ей не поверил.
— Бедная девочка, Лалэбай, ты и в самом деле боишься! Фантазия — великая вещь. Но художнику нужно бы лучше разбираться в психологии. Иди сюда, дурочка.
Он взял ее за волосы, притянул к себе, мягко, но решительно, и, крепко держа, как держат за уши кроликов, поцеловал с той же приглушенной дикой исступленностью, с какой он целовал ее два часа назад, когда нес на руках, спускаясь от Сарацинской башни на Липари. Она урчала от удовольствия, безрассудно отдавшись новому наслаждению, что, впрочем, не мешало ей помнить о мелькнувшем было робком и, несомненно, глупом подозрении, которого она теперь бесконечно стыдилась.
«Человек — свет в ночи: вспыхивает утром, угаснув вечером».
Серповидной формы пещера оказалась внутри мягкой, как перина, из-за песка и водорослей. Здесь каждое слово, произнесенное тихим шепотом, отдавалось многоступенчатым затихающим эхом.
«Он вспыхивает к жизни, умерев, словно как вспыхивает к бодрствованию, уснув».
— Я не знаю, что ты там себе напридумывал, я не знаю, что ты там говоришь, — шептала Лулубэ, хотя в пещере, никого кроме них не было. — Но я знаю, что ты думаешь об этом. Об этом ужасе, о твоем отце. Не надо, не думай, сейчас не надо.
— Я ничего себе не придумываю. Я цитирую Гераклита. Гераклита Темного.
— Забудь его.
— Кого?
— Всех, и этого твоего темного Гераклита тоже. Ты ведь со мной.
Ее шепот прошелестел по складчатым шершавым извивам затемненных сумраком низких стен их вытянутой, как карликовый туннель, пещеры, прошуршал и сложился в ясные слова, слишком ясные, чтобы раствориться в плеске прибрежных волн.
— С тобой — Ла-лэ-бай.
— Знаешь, со мной тоже произошла одна страшная история.
— Неужели?
— Когда мне было пять лет. Моя мама...
— Твоя мама стала светом в ночи?
— Я тебя и в самом деле совсем не понимаю. Ей нанесли серьезную травму. У меня на глазах. У меня на глазах... ей выбили глаз.
— Неужели? И кто же это сделал?
— Мой пьяный отец. Барабанной палочкой. Я никогда об этом не рассказывала. Никому.
— Серьезная травма. Такое событие, пережитое в детстве, может сказаться на развитии ребенка, на всей его дальнейшей судьбе.
— Никому.
— Забудь, Лулубэ. Ты ведь со мной.
— Да-а-а-а! Да-а-а-а! — «А-а-а-а» — отозвалось мягкое эхо.
Долгое молчание. А потом его глухой шепот наполнил пространство шуршащими отголосками: «Человек — свет в ночи: вспыхивает утром, угаснув вечером. Он вспыхивает к жизни, умерев, словно как вспыхивает к бодрствованию, уснув».