— Почему?
— Письма большинства людей, и прославленных в том числе, не слишком интересны. Твои же письма не просто мастерски написаны; они как будто живые, в них постоянно присутствует «оно».
— Что — «оно»?
— «Оно» значит «Милое Создание». — Ангелус мягко усмехнулся. — Между прочим, по-моему, я понемногу начинаю влюбляться, так же как и ты.
Она зачесала волосы назад, оставив челку, которая отделялась ровной линией пробора, шедшего строго от виска к виску, потом смочила щетку водой и пригладила челку, затем, тщательно разделив ее на мелкие прядки, уложила руками, после чего опять взялась за щетку и провела по волосам с такой силой, что стала видна белая кожа там, где был пробор, и можно было подумать, будто это тонзура какого-то тайного монашеского ордена, — и вдруг замерла:
— Начинаешь влюбляться?..
— Да. В остров лангустов, Панарею.
Она перекинула свои тяжелые черные волосы через плечо, умело скрутила их плавными и уверенными движениями рук, выдававшими танцовщицу, и уложила на затылке.
— И во что же это я, по-твоему, понемножку влюбляюсь?
— В свой островок!
— В свой островок?..
— В свой островок, Вулькано, Лулубэ. Ты же говоришь, что вчера там была, поехала, едва дождавшись, когда стихнет сирокко. И сегодня, ведь ты и сегодня туда поедешь, если я не ошибаюсь? Чтобы опять насладиться обществом мистера Кроссмена.
Укрепить массивный узел на затылке с помощью псевдоиспанского гребня руки забыли.
— Кто тебе сказал? — Прерывистое дыхание и срывающийся голос. — Кто сказал, что я наслаждаюсь его обществом?
Ухмылка Туриана в розоватую бородку а la экзистенционалист:
— Ты.
— Я?!
— Ты сказала, что там, на острове, в Порто Леванте оставила у какой-то донны — как бишь ее? не помню, — начатый портрет героя, моделью для которого является Кроссмен.
Вот теперь она воткнула в волосы гребень и слегка мяукнула — засмеялась:
— Этого никто и не отрицает.
На прощанье Ангелус звонко чмокнул ее в одно, потом в другое, уже не скрытое под волосами, ухо, она приняла это с загадочной улыбкой сфинкса. Слабый отзвук этих последних, принятых против воли дружески фамильярных поцелуев еще звенел у нее в ушах, когда она принялась за свой наряд, чтобы «навести полный блеск», преисполненная, нет, просто одержимая радостным беспокойством. Ну и пускай звенит в ушах от последних поцелуев Херувима. С этой хитроумной, состоящей из трех частей прической — уложенные на лбу прядки челки, гладкие волосы на темени и узел на затылке, величиной ровно в три четверти ее головы, — с этой прической не сравнится никакой «конский хвост»! В дополнение к этому она решила украсить себя дешевыми клипсами, в качестве которых использовала два латунных кольца для занавесок. Ну и пусть они звенят, барабанят по барабанным перепонкам, последние херувимские поцелуи... Теперь юбку, солнце-клеш в черную полоску, если надо, я могу шуршать в этой юбке не хуже, чем шуршали шелками дамы в 1889 году, а теперь блузку — мой любимый, мой славный черный цвет, испанский черный, который так идет к моей белой коже... готово, и белые нейлоновые перчатки, длинные, до локтя. А в сумку из белой блестящей соломки, похожую на сложенную пополам широкополую «флорентийскую» шляпу, туда — мое черное кружево, мою мантилью, на всякий случай.