Никакого вольномыслия мы у него не обнаружим: «якобинец» для него ругательство, Робеспьера он ненавидит, богатство обожает, перед знатностью раболепствует. Если у Бендера наличествуют хоть минимальные убеждения, заставляющие предположить в нём и совесть, и демократизм, и даже своеобразную милость к падшим, Казанова убалтывает самого себя с той же лёгкостью, что и бесчисленных партнёрш: что ни говори, а распущенность хороша в меру. Переходя за некий предел, она чревата необратимыми нравственными последствиями.
Чем же так привлекателен этот обворожительный тип с его банальными суждениями, более чем сомнительным моральным обликом, неудержимым самолюбованием и вдобавок навязчивым старческим брюзжанием, сопровождающим десятки житейских наблюдений, которые сделали бы честь Капитану Очевидность?
Полагаю, есть три качества, за которые Казанова в самом деле достоин восхищения: за них же мы обожаем и Бендера, и Феликса Круля, и прочих бесчисленных авантюристов мировой литературы, вплоть до графа Калиостро в прелестной повести А. Н. Толстого.
Первым пунктом тут справедливо будет выставить великолепную лёгкость отношения к жизни и смерти, выигрышам и проигрышам: у Казановы, Бендера, Круля и прочих есть широта, присущая истинным игрокам.
Когда-то великий игрок, легенда нашей юности, знаменитейший преферансист бывшего СССР Валерий Железняков по прозвищу Партизан, объясняя мне психологию игрока, сказал, что истинным картёжником способен стать лишь человек, относящийся к выигрышам и проигрышам с фаталистическим безразличием. Пришло, ушло — плевать: игра самоценна. Казанова в высшем смысле бескорыстен, то есть очень любит деньги, почести и плотские удовольствия, но теряет их без озлобления, ибо приобрёл без ожесточения. За имущество цепляется тот, кому оно досталось трудом и потом, а что приобретено легко и с наслаждением — с таким же наслаждением возобновляется. У Казановы нет шкурничества, и чем-чем, а трудовым потом от него не пахнет.
Да, он множество раз страдал дурными болезнями и перезаразил пол-Венеции, давая заработок благословлявшим его докторам, но для человека XVIII столетия французский насморк менее позорен, чем трудовая мозоль; и надо сказать, в каком-то смысле это справедливое, жизнеутверждающее мировоззрение.
Много работает посредственность, которую Бог обделил лёгкостью, блеском, обходительностью, либо уж гений, которого ничто, кроме его труда, не интересует; понятно, что посредственностей большинство, а потому о трудолюбии мы судим прежде всего по ним. Если труд не становится манией или религией, он остаётся нудной и бессмысленной обязанностью; Казанова прекрасен, как стрекоза среди муравьёв, даром что стрекоза эта весьма хищная и страшно стрекотливая.