А память у Хафа была феноменальной. Он схватывал на лету куртуазные стихотворные строки, а если и случалось ему выпустить из памяти кусок-другой, он ничтоже сумняшеся добавлял от себя и утверждал, что вышло лучше. Он оплетал Ару паутиной словес возвышенной речи, и она привыкала к ним, как к наркотику, которого хочется еще и еще.
«Ты как слияние ветра и воды, — говорил он, — или может быть, воды и камня, а от ветра лишь пронзительный звук. В тебе есть какие-то силы, и это, между прочим, видно». И она сама начинала верить, хотя презрение, испытываемое к нему, не становилось меньше. Просто она хранила его в тайне, смешанным с брезгливой жалостью к существу, которое более ни на что не способно. Никто не хочет общаться с низшими, но дело в том, что в поисках круга людям свойственно себя переоценивать. И потому люди тянутся к тем, кого почитают равными, в то время как те — выше. И высшие презирают их, но терпят, потому что, оттолкнув низших, сами окажутся в одиночестве и вынуждены станут искать общества еще более высших, где презираемы будут. И круг этот замкнут и принадлежит к сущностям, опровергать которые столь же бессмысленно, как сражаться с Великой Пустотой. Сама Ара ощущала себя способной на многое. На все на свете, если соблюдать точность, при условии… она и сама не знала, при каком условии, но, кажется, каким-то образом это было связано с тем, что ее будут ценить по достоинству.
И, наверное, только благодаря Хафу взгляд ее, идущий из пузыря в мирские пределы, становился любопытен и даже жаден, когда она разглядывала красивую одежду сверстниц, денно примеряя на себя то, что ей нравилось. Подобное свойство казалось ей суетным и достойным осуждения, и она почем бы в нем не созналась, но запретный плод, манит. Она никогда не смогла бы позволить себе кожаные башмаки, и не знала вкуса вина, и даже ленту не вплетала в волосы на праздник. Но никто не знал, каково ей было сознавать, что все это ей недоступно. И только Ува, наверное заметила, что дочка ее навешивает на уши парные черенки с рябинами или вишнями, в зависимости от сезона, словно зажигая огоньки в черной ночи своих волос. Это вознаградилось. Увидев «сережки», Хаф хмыкнул:
— Тебе идет красное. Лучше любого другого.
И добавил, теперь уж неизвестно, с каким умыслом:
— Тебе нужно носить красное платье.
Рэндалл не помнил, в какое именно мгновение сэр Эверард сообщил ему, что «все готово», как не помнил и чувств, охвативших его в тот знаменательный момент. Он даже не помнил, честно говоря, были ли там вообще какие-то чувства. Даже если бы он внезапно захотел, то не смог бы остановить войну. Слишком многие интересы были привлечены со стороны. Иной раз он чувствовал себя так, будто снова стоял над разверстой пастью колодца и намеревался сделать роковой шаг. Он был как камешек, пущенный с горы. Он не мог ни остановиться сам, ни остановить лавину, грохочущую за ним по пятам. Ну что ж, сравнение не хуже прочих. Все не Щепка в водовороте. По отношению к себе его всегда отличала доля здорового цинизма.