Итак, высокие окна были закрыты, лепной потолок уходил вверх и терялся во тьме, и один камин освещал это уютное гнездо, прибежище холостяка и вдовца, пещеру, где два уверенных циника обсуждали свои планы внутри планов. И когда Рэндалл время от времени поднимал голову, пытаясь пронзить взглядом мокрую тьму за свинцовым оконным переплетом, ему казалось, что этот его уютный и тесный мирок на двоих, похожий на черепную коробку всего его громадного замысла, соединен длинным туннелем с другой такой же комнатой, средоточием и мозгом замысла иного, давнего. Что в другой, но точно такой же комнате сидят в напряженной тишине нервная рыжая женщина и Гайберн Брогау, чудовище из страшных снов его детства, облаченное во мрак и коронованное изменой. Самый могущественный противник, какого только мог пожелать себе мужчина, способный стать источником самой справедливой боевой славы. Ибо, взрослея, Рэндалл ценил его все больше. Можно сказать, он даже восхищался им и, тщась разглядеть его сквозь тьму на том конце туннеля, представлял, как тот, его первый враг, так же встревоженно вглядывается в ночь, чувствуя на себе взгляд извне, полный смутно ощутимой угрозы. Рэндалл судил по себе. Если Гайберну Брогау дано было с ним тягаться, он просто не мог позволить себе этакую подобную колоде бесчувственность, невосприимчивость к смуте, надвигающейся на него и страну, за которую он взял на себя ответственность.
Рэндалл вполне отдавал себе отчет, насколько трудным будет дело, за которое он взялся. Брогау уже занимал место, на которое сам он только собирался посягнуть. Силы, эквивалентные тем, которые сам Рэндалл приводил в движение ценой многолетних интриг, тот поднимал запросто, только лишь потому, что сидел на чужом месте как на своем. На протяжении многих лет люди присягали ему как законному королю и совершенно искренне готовы были отдать за него жизнь. И находились даже те, кто гордился этим. А прочих не спрашивали.
И все же у него были шансы. Снова и снова его сомнения стыдливо расползались по углам, когда он ставил перед ними примеры ослепительных удач. Изгнанник Амброзии спалил Вортигерна в его собственном замке и сел королем Островов и правил справедливо и славно.
Изгнанник Эдуард Йорк одолел свору Ланкастеров и правил Островами блистательно и весело. И опять-таки недолго. Димитрий, чья судьба более всех напоминала его собственную, на польских пиках торжественно внесен был в Москву. Впрочем, от него тоже вскоре избавились. Но это была уже следующая проблема, из тех, решать которые лучше по мере их поступления. Ведь Хендрикье не был ни не любимым народом Вортигерном, ни слабоумным Генрихом Ланкастером, ни мучимым бесами Борисом. Это был мужчина в расцвете разума и сил и, приходилось признать, вовсе не плохой король.