В открытое окно влетали мухи, пчелы и бабочки. Мухи и пчелы садились на просыпанный сахар. Бабочка парила над куском хлеба. Она не ела, а, казалось, наслаждалась ароматом. Для Германа это не были паразиты, которых следовало гнать; в каждом создании он видел проявление вечной воли жить, узнавать, постигать. В то время, когда муха протягивала свои усики к еде, она терла одну заднюю лапку о другую. Крылья бабочки напомнили Герману талес-котн, молитвенную шаль. Пчела пожужжала, и побурчала, и снова улетела. Маленький муравей ползал по столу. Он пережил холодную ночь и взбежал на стол — но куда идти? У крошки хлеба он остановился, а потом зигзагом побежал дальше. Он ушел из муравейника и теперь должен был один пробиваться в жизни.
Потом Герман и Мажа поехали в Лэйк-Плэсид. Там они нашли комнату в горном приюте. Все в доме было старым, но безупречным: прихожая, лестница, картины и орнаменты на полотенце с вышитой эмблемой, изготовленное в Германии — реликвия времен первой мировой войны. На широкой кровати лежали огромные подушки — как в европейских гостиницах. Окна выходили на горы. Солнце зашло и отбросило глубокие красные четырехугольники на стены.
Некоторое время спустя Герман сошел вниз позвонить. Он научил Ядвигу, как отвечать на заранее оплаченный звонок. Ядвига спросила, где он, и он назвал первое пришедшее в голову название. Вообще-то Ядвига не жаловалась, но говорила возбужденно: по ночам ей страшно; соседи будут смеяться над ней и показывать на нее пальцем. Зачем Герману так много денег? Она готова пойти работать и помогать ему, чтобы он мог побольше бывать дома, как это делают другие мужчины. Герман успокаивал ее, оправдывался и обещал отсутствовать не очень долго. Она послала ему по телефону поцелуй, и он тоже ответил ей звуком поцелуя.
Когда он вернулся наверх, Маша не желала говорить с ним. Она сказала: "Теперь я знаю правду".
"Какую правду?"
"Я слышала, как ты говорил. Тебе так не хватает ее, что ты едва можешь дождаться, пока вернешься".
"Она совсем одна. Она беспомощная".
"А я что же?"
Они молча поужинали. Маша не зажигала свет. Она дала ему яйцо всмятку, и внезапно он подумал о вечере перед Тишебов[5], о последней трапезе перед постом, которая состоит из сваренного вкрутую и посыпанного пеплом яйца, знака скорби, символа того, что счастье вполне может укатиться от человека и протухнуть, как яйцо.
Маша то жевала, то курила. Он попытался заговорить с ней, но она молчала. После ужина она прямо в одежде бросилась на кровать и свернулась калачиком, так что было трудно понять, спит она или дуется на него.