Ровно через месяц, уже и снег выпал, с ночи еще становлюсь под общагой, глушу мотор и сижу-курю до утра. И все по полочкам месть свою раскладываю. Что я скажу, и что он ответит, а я ему: "На колени, мразь!"
Чуть опять не прозевал. Как-то быстро он с бабой своей выскочил и на трамвай побежал. Едва успел я жигулем своим поперек колеи стать и в дверь вскочить.
— Ну, слезай-приехали, мил человек. Баба его опять вой подняла:
— Люди добрые! Спасите! Среди белого дня убивают!
А народу в трамвае — битком, все на смену спешат, брось дурить, орут мне.
— Тихо, граждане! Дело правое. Никто гада этого пока еще не убивает. Просто выйти потолковать человеку нужно.
Народ видит, трезвый я вроде. Значит дело серьезное. Молчит уже народ, не заступается.
Три трамвая уже нам в корму звенят, а я все типа этого никак на свет божий вытащить не могу. Уже полтрамвая мне помогает, на смену ж, а все никак от перил дылду этого с бабой его припадочной оторвать не можем. Веришь-нет, вместе с перилами я его из трамвая вырвал. И с бабой.
— Не убивает пока никто твоего ангела, — говорю.
— Полезай с ним вместе в жигуль. Мне от людей скрывать нечего. Шоферюга аж посерел весь. Жены своей, наверное, еще больше, чем меня, боялся. А эта уцепилась в него, едем.
Привез я святое семейство это к себе домой, завожу в летнюю кухню, и свою из дому зову. Она как охальника этого увидела — в истерику.
— Успокойся говорю, Галюня. Сможешь повторить вслух то, что в письме мне писала?
— Нет, — говорит, — Колечка, не могу. Тогда обращаюсь я к дылде потному:
— А ты, Василий Тимофеич, расскажи-ка при жене своей, что в кухне летней вот этой самой полгода назад меж тобой и женой моей Галюней приключилось.
Только мычит что-то дылда и головой мотает. Баба его уже поняла все, в глаза ему заглядывает, правда ли.
— Хорошо, — говорю, — Есть у меня на такой случай письменный документ. Ты, Галюня, выдь, постой на дворе, если хочешь. Позже позову.
Достаю из кармана письмо то злосчастное и спокойно его перед присутствующими супругами зачитываю. Баба шоферова уже и сама готова в патлы ему вцепиться. Но не при мне ж, не при рыжем дьяволе.
— Подтверждаете, значит, Василий Тимофеич? Зайди, Галюня! Вот, Василий. На колени, и ноги целуй этой женщине. Простит она тебя, за то что снасильничать морячку беззащитную пытался, будешь ты жить. А нет, ничто тебя не спасет, не уйдешь ты из этой летней кухни живым. И ни хрена мне за тебя не будет. Я их еще в Пальмасе предупреждал. На колени, мразь.
Замялся дылда, а баба его завыла и сама Галюне в ноги валится: