Ты, как целебный листок подорожника, приложенный к сбитой ребячьей коленке. Как моя совсем молодая мама, целовавшая мои шишки и ссадины, чтобы унять мой безутешный рёв. Ты целуешь — и боли, как ни бывало. Ты умеешь и лечишь меня от всего.
От всего, кроме моей непонятной болезни.
Праздники тонут в буднях. Приходные авансы и расчёты за рейс уносит ветер. Я не отлынивал и не саковал. Я выжат, как лимон. И не моя вина, что пять месяцев в море не могут прокормить всего лишь одной весны. Пусть — на троих. Пусть двое из них — в декретном, и давно уже не получают даже жалких рублей пособия. А третий — совсем без способностей к негоциантству. Да и заходы были совсем не в те порты. Мапутянскими кокосами семьи не прокормить.
Пусть всё — именно так, мне этого всё равно не понять. Как не понять и того, почему вдруг так тягуче почувствуешь свою причастность к клану воспетых классиками лишних людей на третьем месяце отпуска.
Знаю ведь, прекрасно знаю, что это всего лишь дал знать о себе мой проклятый вирус. Мне найдётся место и на берегу. С восьми до семнадцати, или сутки через трое. Рубли станут короче, но исчезнут и долгие месяцы "бича", ожидания судна и рейса, этой безработицы, не названной своим именем, выметающей из мозгов весь мусор мифов о небывалых заработках рыбацких промыслов. И перестанут сыпаться оцинготевшие от дистиллата и отсутствия скоропорта зубы. И желудок отдохнёт от стряпни самозванцев-поварят. Забудутся гастриты и хлеще пива бьющая по почкам водичка, добранная со дна питьевых танков.
И каждый вечер — ты, дети… Телевизор и свежая газета, наконец. Буду возвращаться со службы, и вместе с пиджаком и галстуком стану снимать с себя груз должностных забот, становиться просто отцом и мужем. И никому не прийдёт в голову выдёргивать меня из койки среди ночи, если скиснет необходимый второму штурману, как волку нюх, эхолот.
Знаю и понимаю всё холодным своим рассудком. Но знание бессильно против хвори. Рассудок умывает руки. Так прирученный и сытый волк рвётся с привязи и сбегает, услышав нутро выворачивающий вой своих голодных диких собратьев. Оглушённый этим воем, не находящий себе места даже рядом с тобой, я приму, как должное, звонок из конторы, торопящий меня в путь на полмесяца раньше срока.
Я не стану радоваться этому звонку. Всё ясно, как божий день: лето. Какой-то там Сидоров приберёг специально на отпуск долго лелеемую в рейсах болячку, и срочно нужна замена. Но и злиться на Сидорова не стану: болячка его — настоящая. У каждого из нас хватит болячек на троих береговых Ивановых. Другое дело, о них не вспоминают, будь сейчас зима, или гарантированный заход в Пальмас в конце рейса. Но — не мне его судить. В конце концов, мне тоже иногда шли навстречу, когда нужно было во что бы то ни стало задержаться дома без всяких отгулов и отпусков. Так что мне — грех жаловаться. Мои дни "догулов" не падали с неба. Они исчезали из отпуска какого-нибудь Сидорова.