Марина принялась стелить постель. Движения у нее были виноватые.
— Вот, — сказала она, — ложитесь.
— Ложись, ложись.
— Давайте без глупостей, — попросила она и зажгла маленький свет. — Я пойду на кухню, а когда ляжете, еще посижу с вами. Пока не уснете. Ладно?
Минут через десять, когда девушка пришла и села на пол возле кушетки, она была совсем другая — притихшая и присмиревшая. И Батышев отчетливо ощутил, что спор кончился: она пришла слушать и соглашаться.
Он погладил ее по голове и произнес устало:
— Тебе ведь ничего не надо объяснять, ты все прекрасно понимаешь. Даже бог с ним, с унижением. Но ты держишься с ним рядом на тонюсенькой паутинке — на прихоти его жены. Может, ей просто забавно смотреть, как неудачливая соперница вылизывает кафель у нее в туалете…
Батышев поймал себя на том, что вновь начал доказывать то, что в доказательствах не нуждается. Он вздохнул и просто сказал:
— Беги, пока можешь.
— Раньше хотела замуж, — проговорила она задумчиво и грустно, — хотела детей. Да и сейчас хочу — хоть завтра родила бы, даже институт бросила. Но ведь пока от него совсем не отвыкну, ну какая я буду жена?
— Несколько лет. Это быстро не проходит.
— Если бы ребенок от него… Но на это он никогда не пойдет…
— Тот парень в Москве тебя любит?
— Очень. Вот уж он-то точно добрый. Без всяких сомнений.
— Надо разорвать этот круг, — сказал Батышев.
Она кивнула:
— Все. Я уже решила. Сама хочу. Ведь это может десять лет тянуться. А рожать когда?.. Эх, хоть бы летали завтра!
— Вот и умница, — сказал Батышев.
— Можно поцеловать вас в щеку? — попросила она.
— По-моему, даже нужно.
Уже засыпая, он слышал, как девушка шуршит книгами…
Спал он недолго, часа два наверное, и проснулся от скрипа шагов. За окном было серо и мутно. Марина стояла у двери в свой куртке с «Шикотаном» и сумкой через плечо.
— Не хотела будить, — сказала она. — Я вам записку написала. Ключ суньте под половик. Там кофе отыскался, я на плите оставила… Вы спите, я будильник завела.
— Разве пора? — удивился Батышев, еще не выбравшийся из сна. — Нам же к восьми.
— Я не полечу. Сдам билет. А на Южный — в шесть двадцать.
Он потер веки, проснулся окончательно и молча посмотрел на нее.
— Да, — сказала она, — назад.
Лицо у нее вновь было независимое и замкнутое.
Батышев не возразил.
Тогда она напоследок проявила вежливость: объяснила тоном беззаботно-холодноватым, начисто исключавшим всякую возможность дискуссии:
— В конце концов, мне всего двадцать один. Не так уж страшно. Даже если еще три года потеряю — ну и что? Другие вон и в сорок рожают…