Джорджо сделал вид, будто все еще спит, и громко засопел; в ту же минуту он с удивлением вспомнил о своем преступлении. Если бы преступление это уже не совершилось, у Джорджо, по всей вероятности, недостало бы духу его совершить; но все было позади, нервы после длительного отдыха у него успокоились, он находился в этой глухой дыре, где чувствовал себя в безопасности, а под головой у него было спрятано целое сокровище; вот почему он не испытывал ни сожаления, ни угрызений совести.
Так начался для Джорджо этот долгий день.
Джованни, уже одетый, взял его за плечо и потряс:
— Ты что, не собираешься нынче искать работу, лодырь?
Джорджо открыл глаза, потянулся с таким видом, будто он только-только просыпается, и пробормотал:
— Сегодня ее уж не найти. Пожалуй, поваляюсь еще немного.
Джованни воскликнул:
— Ну и барин! Ладно, отдыхай.
И он вышел, захлопнув за собой дверь.
Теперь, без ключа, снаружи никто не мог войти в комнату, но Джорджо этого показалось мало. Он встал и задвинул засов. Потом вытащил из всех карманов банкноты и пересчитал их.
Вид денег не принес ему радости: они были живым напоминанием об убийстве и могли стать тяжкой уликой. Взглянув в окно на освещенную утренним солнцем улицу, Джорджо почувствовал беспокойство; тщетно пытаясь вновь вызвать чувство довольства собой, он принялся лихорадочно высчитывать, сколько лет он сможет прожить привольно и богато на эту сумму. Все возраставшая тревога мешала подсчету и все портила.
«Где спрятать деньги?»
Пол в комнате был дощатый, доски настланы кое-как и лишь у стен прибиты гвоздями. Поэтому недостатка в тайниках не было, однако найти надежный тайничок оказалось не просто: в помещении стоял лишь один шкаф, да и тот не запирался, и оба жильца имели обыкновение все ценное прятать под досками пола.
Но чего-чего, а хитрости у Джорджо хватало. Он спрячет банкноты под теми досками, на которых лежит тюфяк Джованни!
С самодовольной улыбкой на губах он принялся за работу; внезапно легкий треск, раздавшийся в углу комнаты, заставил его вздрогнуть, он выронил из рук доску, которую уже приподнял, и она, упав, так сильно прищемила ему руку, что он закусил губу от боли, стараясь подавить стон. Ему показалось, что донесшийся до него шум напоминал шум борьбы, и испытанный им страх был так велик, что, успокоившись, он должен был со стыдом признать: если хитрости у него и хватало, то ему явно не хватало других качеств, которые в этих обстоятельствах были гораздо важнее.
Он решил пока не выходить. Куда легче было оставаться здесь, в полумраке, чем идти по улице, озаренной солнцем. Взглянув на луч света, проникавший в единственное окно, он сразу же почувствовал, как страшно ему будет идти днем по ярко освещенной улице, — ведь даже ночью ему там было не по себе!