Лестер негромко постучал, приоткрыл дверь.
— Может, нам уже пора ехать дальше, как ты думаешь?
— Чуть позже.
— Останьтесь на ночь, — сказала Телма из-за спины Лестера. — Я вам рада.
— Нет, Тел, — сказал Клейтон. — Нам надо в долину — мы ищем сына Лестера.
Они вышли и опять оставили его одного с молодой женщиной. Он спросил, как ее зовут, она ответила.
— Хорошее имя. Эсперанса — это красиво звучит.
— Ты любишь звуки? — спросила она.
— Звуки? Люблю ли я звуки? Да, пожалуй, — задумчиво сказал он.
— Потому что для меня на свете есть только звуки, запахи и ощущения. Я не отличаю день от ночи, красное от зеленого, но я знаю, нравится мне вещь или нет, хорошая она, или плохая — как-то, по звуку, по запаху. Некоторые вещи пахнут чистотой, как сосны, снег, ветер — только не всякий… я их люблю. Люди тоже имеют запах, одни — хороший, другие — плохой.
— А я как пахну? — спросил Клейтон с интересом.
— Подойди поближе.
Он склонился над ней. Она приподнялась, выгнув шею — так же, как тогда, в лесу, когда ее терзала боль — чтобы приблизиться к нему. Клейтон почувствовал запах ее, и ребенка, и мыла, которым Телма мыла ее, и еще какой-то смутный запах, как от земли. И ее молока — резкий и сладковатый. Он снова откинулся на стуле.
— Ну?
Она ничего не говорила. Прошло несколько секунд, глаза ее увлажнились, и она беззвучно заплакала. Слезы потекли на подушку, она отвернула голову от него.
— Прости. Я что-нибудь сделал не так?
Она отрицательно замотала головой, а он сидел и не знал, что сказать. Деревяшка, в которой уже можно было узнать кошку, лежала у него на коленях, он накрыл ее рукой, чтобы согреть. Нож валялся на полу, но Клейтон не поднимал его — он боялся двинуться.
Наконец она краем простыни вытерла глаза.
— Я знаю твой запах, ты же отдал мне свою куртку, — сказала она хрипло.
— Скажи, — попросил Клейтон, — неужели все так плохо?! Я не про мой запах, а все, что ты видишь там, во тьме. Что, все так плохо? Ты должна знать! Ты же родила ребенка, это чудесно, этим гордиться надо — и все же я чувствую в тебе печаль, тоску, ту самую, от которой ты хотела умереть…
Ему хотелось сказать ей что-то. Он мучительно искал слова, чтоб шли от самого сердца. Он не стремился быть красноречивым, он просто боялся произнести первые попавшиеся слова, которые могут оказаться случайными, поверхностными, не главными — как сугубо внешними, декоративными были его борода, вся его жизнь последние семь лет, которая была лишь попыткой избавиться от постыдной памяти, загнать внутрь горькие воспоминания о том, как он изменил чему-то главному в себе, чему-то подлинному, настоящему. Поэтому первые слова дались ему трудно: