Какое-то щемящее чувство тоски и отвращения ныло в груди. Он знает это щемящее чувство. Он видел смерть, медленно, тихо, но неизбежно подкрадывавшуюся к нему. И тогда он не мог сделать движения, жеста, чтоб оттолкнуться. И тогда щемило у него в груди, но всё-таки не так, всё-таки это было не то.
Он должен был драться на дуэли утром, а вечером к нему явилась любовница его противника умолять, чтоб он не убивал того, кто был ей дороже всего в жизни, составлял собою всё, что было хорошего, дорогого, светлого в мире. Перед ним, бретёром, уже несколько человек отправившим на тот свет, перед стрелком, попадавшим с двадцати шагов в бубнового туза, эта женщина упала на колени, умоляя пощадить любимого человека. Она была так хороша в эти минуты, когда, рыдая, билась словно в предсмертной тоске у его ног, что у него явилось безумное желание обладать этою женщиной. Пусть будет так. Он продаст свой выстрел, — и он сказал ей цену…
Этот полубезумный взгляд. Эта минута колебания. И это твёрдо и решительно сказанное:
— Хорошо.
На утро они стрелялись. По жребию ему достался первый выстрел. Он с улыбкой выстрелил куда-то в воздух. Наступила очередь противника. Он медленно подходил к барьеру.
«Негодяй… он целит в живот! — думал Лавин, как загипнотизированный, не имея сил отвести взгляд от маленького, чёрненького кружка».
Секунды казались часами, тянулись без конца. Какое-то щемящее чувство тоски сжимало сердце. Смерть подходила медленно, но неизбежно.
И вдруг в эту минуту вспомнилась женщина, которую он купил этою ценой. Был момент, когда она под его ласками, кажется, забыла, что перед нею враг… И он улыбнулся, вспомнив об этом моменте.
Быть может, эта улыбка заставила дрогнуть руку противника. Он почувствовал только какой-то страшный шум и сильный удар по плечу. Рана оказалась пустячной и не задела даже кости. Страшный призрак, медленно приближавшийся, вдруг быстро пролетел мимо, едва дотронувшись до него крылом.
Это были страшные минуты, когда вся жизнь, весь мир — всё сосредоточилось только в маленьком чёрном кружке, пристально смотревшем на него.
Но этот призрак не был тою серою, холодною, скользкою жабой, которая проползала теперь своим мягким, студенистым телом сквозь решётку.
И лишь только это сравнение сквозь страшный шум мелькнуло у него в голове, он вздрогнул и заметался; её холодные мягкие лапы хватали его уже за ноги, тянули к себе. У него холодели ноги, и он чувствовал, как холодеет сердце.
Человек на соседней койке заметался сильнее. Очевидно, он тоже чувствовал близость «её», старался вырваться, выкарабкаться из её лап и хрипел, отмахиваясь руками: