Я с ужасом ждала прикосновения образка.
— Какая грудка!
И вдруг на том месте, где должен был холодный образок коснуться груди, я почувствовала что-то мокрое, трясущееся.
Его губы.
Словно жабу, осклизлую и мокрую, положили мне на грудь.
Я закричала не своим голосом и толкнула его так, что он полетел, чуть-чуть не ударился головой о косяк стола, упал в углу, около этажерки.
Я кричала, схватившись за голову.
— Уйдите, уйдите от меня! Не подходите, не подходите!
Он сидел на полу, бледный, с отвислой челюстью, старый, испуганный, дрожащий от желания.
Он был отвратителен и страшен мне.
Я боялась за себя, за молодую, за сильную, что я с ним что-нибудь сделаю.
Я кричала ему:
— Вон… вон… уйдите сейчас!..
Если бы меня изнасиловал пьяный бродяга, мне было бы легче, чем это…
Так всё и расстроилось.
Вместо человека «с тонкой организацией» я досталась купцу.
Он… Вы знаете, как купцы едят устриц?
Сковырнул вилкой, проглотил.
— Э-э, чёрт! Лимону позабыл пожать. Ладно, над следующей пожму!
Просто, а тут…
Зачем до души надо дотрагиваться трясущимися руками? Ведь есть тело, и хорошее тело!..
И она почти крикнула мне:
— Зажгите лампу! Скорей! Скорей! Мне страшно! Я боюсь, что и вы… начнёте говорить о возвышенных предметах!
Было поздно.
Даже беспутный Монмартр заснул. Гарсоны в длинных белокурых париках, одетые ангелами, заперли «Cabaret du ciel». Над «кабачком смерти» погасили зелёный фонарь, превращавший проходящих мимо в мертвецов. Погасли красные огни «Moulin».
Только в «Rat mort», «Cyrano», «Place Blanche» за спущенными шторами светился огонь. Оттуда слышались шум, смех, визг скрипки.
В верхнем зале «Place Blanche» было шумно и тесно. Выли, ныли, стонали, визжали скрипки цыган. Смех, звон посуды, взвизгиванья. Пахло eau de Lulin, сигарами, кухней, потом, телом, вином. Женщины с усталыми лицами, их сутенёры — все, кто работает ночью.
Я спросил себе шампанского «extra dry», а потому сидевшая вблизи женщина в ярком платье, огромной шляпе с колоссальными перьями обратилась ко мне с несколькими словами по-английски.
Я ответил, что не англичанин.
Тогда ко мне обратилась по-немецки толстая, огромная, старая немка, вероятно забытая пруссаками в 71-м году.
Я сказал, что и не немец.
— Он русский! — воскликнула сидевшая неподалёку француженка и обратилась ко мне по-русски: — Ты русский? Правда?
— Ты говоришь по-русски?
— Ого!
И она «загнула» по-русски несколько таких фразочек, что я только рот разинул.
— Правда хорошо?
— Эк тебя обучили!
— Я была гувернанткой.
— Ну да, я была в России гувернанткой, — обратилась она к другим женщинам, — и воспитывала их детей!