Но он не дождался от меня совета: я понял его. Кроме того, у меня в те времена было немало своих слабостей (теперь у меня уже не те, а другие) и, между прочим, убеждение, что я отлично разбираюсь в психологии Западного Ветра. Скажу прямо: я верил, что гениально читаю мысли великого царя морей, и в тот момент мне казалось, что я уже улавливаю перемену в его настроении. Я сказал капитану:
— С переменой ветра погода обязательно прояснится.
— Это и без вас всем известно! — заорал он во весь голос.
— Я хотел сказать, что это будет еще до сумерек! — крикнул я.
Больше он от меня ничего не добился.
Жадность, с которой он ухватился за это предсказание, показывала, как сильно он встревожен.
— Ладно, — прокричал он с притворным раздражением, словно уступая долгим мольбам, — Ладно! Если до темноты ветер не переменится, снимем фок — и пускай судно спрячет на ночь голову под крыло.
Меня поразила образность этого сравнения, очень подходящего для корабля, который остановился, чтобы переждать шторм, и волна за волной перекатываются под его грудью. Я так и видел его стоящим неподвижно среди бешеного разгула стихий, как морская птица в бурю спит на мятежных волнах, спрятав голову под крыло. По своей образности и подлинной поэтичности это одна из самых выразительных фраз, какие я когда-либо слышал из человеческих уст. Но насчет разумности намерения снять фок до остановки судна у меня были сильные сомнения. И они оказались справедливыми. Этот много испытавший кусок парусины был конфискован по деспотической воде Западного Ветра, который в своем царстве распоряжается жизнью людей и трудами рук их. С шумом, напоминавшим слабый взрыв, парус исчез в тумане, от всего его плотного большого тела остался лишь один лоскут, из которого можно было разве только нащипать горсть корпии для раненого слона. Сорванный со своих тросов, парус растаял, как струя дыма, в процессии туч, рассеянных налетевшим ветром. Ибо ветер, наконец, переменился. Незакрытое больше тучами солнце сердито сверкало в хаосе неба над взбудораженным, страшным морем, кидавшимся на берег. Мы узнали этот скалистый берег и переглядывались в немом удивлении. Было ясно, что мы, нимало того не подозревая, шли вдоль острова Уайт, и эта башня перед нами, розовевшая, как вечерняя заря, в дымке соленого ветра, был маяк на мысе Св. Екатерины.
Шкипер мой первый очнулся от удивления. Его выпученные глаза постепенно снова входили в орбиты. Чувства его были понятны, ведь он избегнул унижения лечь в дрейф при попутном ветре.
И этот правдивый и прямой человек вдруг сказал, потирая коричневые волосатые руки, настоящие руки старого морского волка: