— Ну, наверное, стала бы писать; записывать все, что со мной происходит, чтобы в один прекрасный день передать на волю с верным человеком. Постаралась бы связаться с Мартином де Мохикой, он ведь был союзником Филиппа в борьбе против Фердинанда. Но уж точно ни за что не смирилась бы. Это было не в характере Хуаны: молча сносить издевательства.
— Ты совершенно права, — обрадовался Мануэль. — Все-таки вы очень похожи. Тебя и Хуану разделяют несколько столетий, но вы похожи как две капли воды.
Сколько унижений довелось мне вынести в замке Тордесильяс с тысяча пятьсот девятого года! Гнев придавал мне сил и не позволял сдаваться. Я научилась уходить в себя и больше не разговаривала ни с Каталиной, ни с прачкой. Когда жестокость Феррера делалась невыносимой, я переставала есть. Моя смерть не входила в планы короля. С ней его регентству пришел бы конец. Фламандцы смогли бы прибрать к рукам Кастилию с Арагоном, ибо Господь не наградил молодую королеву Жермену плодоносным лоном. У Фердинанда не было наследника. Младенец, появившийся на свет в мае, прожил всего несколько часов. Отец даже привез Жермену в Тордесильяс, чтобы я поделилась с ней секретом своей плодовитости. Я приняла бедную девочку ласково и заверила ее, что в этом деле нет никаких секретов, кроме супружеской любви. Но о какой любви могла идти речь, если король успел превратиться в сварливого, храпящего по ночам старика? Заведи любовника, посоветовала я. Жермена так и поступила. Она родила дочь Изабеллу от моего сына Карла.
Отчаявшись сломить меня измором, Луис Феррер решился на немыслимое злодейство. В мои покои вломились шестеро солдат, схватили меня, затащили в подвал, швырнули на пол, как приговоренную узницу. Как я ни сопротивлялась, им удалось скрутить меня и задрать на мне рубашку. Человек в капюшоне избил меня кнутом. Кожаный кнут рассекал мне кожу, но я не плакала. Я заставила себя погрузиться в воспоминания о музыке, о рождении детей, о счастливых днях с Филиппом. Моя спина горела, словно целая стая котов рвала ее когтями. Тогда я не издала ни звука, но, Боже милостивый, как же я рыдала, оставшись одна! Мне казалось, что надо мной склоняется мать, королева, потерявшая всех своих детей, и по лицу ее текут слезы. Изабелла, какой бы жестокой она ни была, не могла пожелать мне такой участи. Что за напасть для сильной женщины быть рабыней мужчин! Они запирают нас, унижают, бьют, и все для того, чтобы заглушить страх, который мы им внушаем, и почувствовать себя королями.
То были годы нескончаемых мятежей. Годы, когда я молча сносила удары и мечтала о мести. К счастью, окна моей тюрьмы выходили на берег Дуэро. Глядя на его темные воды, я вспоминала о море. Меня собирались переселить в другое крыло под предлогом защиты от холода и сквозняков, но я-то знала, что беречься следует не природы, а людей. Ни ураган, ни молния не могли повредить мне сильнее, чем мои тюремщики. Мы с Каталиной ходили в лохмотьях, хуже, чем у самого нищего из моих подданных. Дочка носила кожаный балахон, а я монашеское платье из грубой шерсти. Но у нас с дочуркой был наш собственный тайный мир на двоих. Я рассказывала ей о своей жизни, мешая правду с чудесным вымыслом. Мне удалось описать Новый Свет так, будто я видела его своими глазами. Я говорила о непроходимых джунглях, невиданных растениях, птицах с разноцветным оперением. О дикарях-индейцах и неисчерпаемых залежах золота. Знал бы Феррер, сколько свободы было у нас, запертых в четырех стенах! Нам хватило окошка с видом на Дуэро, чтобы отправиться в плавание по морю и разыскать земли, которые ни ей, ни мне не суждено было увидеть воочию.