Впервые я побывала в Эскориале сразу по приезде в Испанию, с экскурсоводом, который на полной скорости протащил нас по залам. Тем приятнее было пройтись по монастырю в компании профессора истории, который в мельчайших подробностях изучил эпоху Филиппа II и завораживал слушателей подробным, захватывающим, страстным повествованием о ней. О своем предмете Мануэль знал решительно все. Казалось, перед нами пришелец из прошлого, рожденный на рубеже пятнадцатого и шестнадцатого столетий. Увидев озаренный солнцем портрет Филиппа Красивого, я не без тревоги заметила отчетливое сходство принца с нашим гидом. Мануэль как раз остановился подле картины, не прерывая рассказ о первой встрече Хуаны и Филиппа. Он говорил так убежденно и живо, словно сам присутствовал при их венчании. Тут бабушка прервала гида, заинтересовавшись креслом, стоящим у противоположной стены. Мануэль объяснил, что в нем часто сидел тяжелобольной король. И тут пустился в долгий рассказ о многочисленных недугах Филиппа, о добившей его подагре, о его религиозном фанатизме, о четырех женах, которых он одну за другой свел в могилу. Филипп бичевал себя, носил терновый венец. Благочестивый король совокуплялся со своими женами через простыню со специальным отверстием. Он заставлял их молиться вслух во время соития, а познав наслаждение, истово каялся. (На этом месте бабушка уставилась в пол, дедушка выразительно покосился на меня, давая понять, что в присутствии юной девушки подобные разговоры неуместны, однако наш гид как ни в чем не бывало продолжал рассказ.)
Перед отъездом в Лондон бабушка отдала мне старые бумаги из маминого секретера. После похорон родителей я вызвалась помочь Мариите, нашей старой домработнице, навести порядок в доме. Несмотря на протесты старушки — что ты удумала, дочка, не ходи, я сама! — я все же увязалась за ней и присланной ей в помощь прислугой из дядиного дома. Я видела, как опустошают шкафы, снимают книги с полок, передвигают кухонную мебель, письменные столы, тумбочки. Каждый человек оставляет после себя целую гору бумаг, и я твердо решила сохранить все, что найдется в доме. «Твой дед забрал счета и страховые полисы. О других бумагах он ничего не говорил. Если хочешь, я могу подержать их у себя, пока ты не подрастешь», — предложила Мариита. Я перебрала кучу одежды, обуви, белья и простыней, решая, что может мне пригодиться, а что надлежит сложить в коробки и отнести монашкам, но так и не смогла притронуться к бумагам: при одном взгляде на бисерный, заостренный почерк матери и стремительные каракули отца меня начинали душить рыдания. Прошло почти пять лет, прежде чем я решила, что готова к этому испытанию. Вернувшись в интернат, я расположилась в отведенной мне комнатушке с железной кроватью, платяным шкафом, умывальником и маленьким окошком, в которое виднелись ветви деревьев, покрытые молодой весенней зеленью. В первые годы в интернате я спала в большом дортуаре с узким проходом посередине и маленькими отсеками по обеим сторонам, скрытыми друг от друга накрахмаленными белыми занавесками. Каждый день, зимой и летом, монашка будила нас в семь утра громкими хлопками в ладоши. За пять минут она обходила весь Дортуар от отсека к отсеку, отдергивая занавески, дабы убедиться, что мы уже вскочили с постелей и приступили к умыванию. Подобная тактика не переставала меня возмущать. К счастью, в последний год меня переселили в отдельную комнатку в крыле для старших. Это было все равно что сменить дешевый пансион на пятизвездочный отель. Добрая матушка Луиса Магдалена, ответственная за крыло и лазарет, знала, что меня терзает бессонница, и разрешала мне засиживаться допоздна.