— Почему ты уехал из России? — спросила Мэри, когда они остались одни. — Ты очень бедствовал там? Не мог найти работу?
— Нет, все не так, — охотно ответил Огарев, думая, что объяснить очень просто. — У меня было очень, очень много денег, Мэри. Куда больше миллиона, должно быть. — И, заметив недоверчивую улыбку, промелькнувшую на губах ее, добавил торопливо: — Я клянусь тебе всем самым дорогим мне на свете, ну зачем я стал бы тебя обманывать.
— Ты разорился! — просияла она, — Да? Разорился и поехал искать счастья сюда?
— Это не совсем так, Мэри, — медленно сказал Огарев. — Я действительно тратил деньги, не считая, проделывал разные опыты, но не с целью разбогатеть, а главное, главное — знаешь, ну никакого отношения деньги к моему отъезду не имели.
Она молчала, вопросительно глядя на него.
— У тебя очень милое лицо, Мэри, — сказал Огарев. Она улыбнулась ему и долго смотрела на него с этой сияющей улыбкой, от которой множество морщин бежали от ее глаз и вдоль носа и почему-то совсем не старили ее. А потом улыбка сбежала с лица, и она сказала:
— Не понимаю. Пожалуйста, объясни мне, если это не тайна. Может быть, ты заговорщик, да?
— Тоже нет, Мэри, — пожал Огарев плечами. — Я попробую тебе объяснить. Видишь ли, я писатель, поэт, я пишу стихи, статьи, хотел бы писать книги.
Она серьезно и важно кивнула головой, что понимает. И тут он вдруг отчетливо, стремительно понял, что ничего, ничего он ей не объяснит. Хотел писать? Разве не мог? Выпускать? Но стихи печатались, по журналам их было множество, книжка вышла летом после отъезда, а другие, неподцензурные, он мог печатать за границей. Черт возьми, тогда в России все выглядело так беспробудно и беспросветно и все, все мысли и планы воедино сходились, будто в фокус: уезжать. Герцен? Но, положа руку на сердце, разве он ехал только из-за него? Конечно, нет. Что такое? Что за глупости, почему же он уехал, в самом деле, он, с головы до ног, от кончиков ногтей до кончиков волос русский, без России жизни себе не представляющий?
— Душно, — проговорил он вслух. — Это необъяснимое состояние, милая Мэри. Душно.
Она смотрела, не кивая. Он почувствовал, что начинает злиться. На кого? Только на себя и можно злиться. Он сообразил вдруг, что давно и невозвратно исчезла, испарилась, будто и не было ее вовсе, та ненависть, которая питала в России всю его жизнь и все его поступки. Ненависть ко всем несообразностям российской жизни, к произволу одних и бессильной покорствующей апатии других. Ненависть к болотному, гнилостному застою, которого он был свидетелем и который доводил его, бывало, чуть не до скрежета зубовного. Были теперь только тоска, любовь, жажда любой ценой помочь стране, которую сейчас, отсюда, воспринимал как одно целое, родное и попавшее в многовековую беду. Он сказал мягко: