После "Флейты" Маяковский написал стихотворение "Дон-Жуан". Я не знала, что оно пишется. Он неожиданно прочел мне его на ходу, на улице. Мне не понравилось, что опять про несчастную любовь — как не надоест! Маяковский вырвал рукопись из кармана, разорвал в клочья и пустил по Жуковской улице, по ветру. Думаю, что стихи эти были смонтированы из отходов "Флейты", уж очень они были похожи на нее.
Мы не расставались, ездили на Острова, бродили по улицам. Маяковский в цилиндре, я в большой черной шляпе с перьями идем по предвечернему Невскому. Еще светло, и будет светло всю ночь. Фонари горят, но не светят, как будто не зажжены, а всегда такие. Заходим в магазин, и Маяковский с таинственным видом обращается к продавщице: "Мадемуазель, дайте нам, пожалуйста, дико-о-винный карандаш, чтобы он с одной стороны был красный, а с другой, вообразите себе, синий!"
Ночами гуляли по набережной. Казалось, что пароходы не дымят, а снопами выбрасывают искры. Маяковский сказал: "Они не смеют дымить в вашем присутствии".
Маяковский задумал прочесть доклад о футуризме. Для этой цели выбрали самую большую из знакомых квартир — художницы Любавиной. Пригласили старших: Горького, Кульбина, Матюшина[6]; Владимир Владимирович несколько дней готовился, ходил, "размозолев от брожения", сочинял доклад, как стихи. Собрались, расселись. Маяковский ждал в соседней комнате, как за кулисами. Когда все затихло, он вошел, встал в позу и произнес слишком громко: "Милостивые государи и милостивые государыни!" Слушатели улыбнулись. Он выкрикнул несколько громящих фраз, умолк и ушел из комнаты. Сгоряча он не рассчитал, что орать тут не на кого и не за что. Мы утешали его, поили чаем.
Стали собираться. Чаще у нас, иногда у Кульбина, у Любавиной. К Кульбину ходило множество народу. В большой комнате на стене висит плакат: "Жажду одиночества". Меня мучили угрызения совести, когда я там бывала. Один из первых докладов у Кульбина делал Шкловский. Сказал, между прочим, что в современной литературе появилось много провинциализмов. Хлебников заметил ему, что римляне называли провинциями завоеванные области и, следовательно, Петербург по отношению к Киеву является провинцией, а не наоборот. Знания Хлебникова были точными.
У Хлебникова никогда не было денег, рубашка одна, брюки рваные с бахромой. Где он жил, не знаю. Пришел он к нам как-то зимой в летнем пальто, синий от холода. Мы сели с ним на извозчика и поехали в магазин Манделя (готовое платье) покупать шубу. Он все перемерил и выбрал старомодную, фасонистую, на вате, со скунсовым воротником шалью. Я дала ему еще три рубля на шапку и пошла по своим делам. Вместо шапки он на все деньги купил, конечно, разноцветных бумажных салфеток в японском магазине и принес их мне в подарок — уж очень понравились в окне на витрине.