Цветущая, как роза (Лофтс) - страница 10

— Вот, это мое имя и ремесло. А твое?

— Филипп Джон Александр Оленшоу.

Шед написал все это и добавил «джентльмен».

— Что это? — спросил я, насчитав пять слов, где я ожидал увидеть всего четыре.

Он прочитал. Я поставил на это слово свою железную ногу.

— Напиши мне тоже «КУЗНЕЦ», — попросил я его. — Я больше хочу быть похожим на тебя, чем на своего отца.

— Ты тот, кем родился, — убежденно ответил Шед. — И однажды станешь сэром Филиппом и будешь владеть всем этим. — И он взмахом руки очертил все вокруг. — Нет, — проговорил я. — Чарльз будет владеть этим. Об этом уж отец позаботится.

— Ничего не получится. Ты его старший сын.

— Тогда ты будешь жить со мной в поместье и каждый день на обед нам будут подавать толстый говяжий филей и красное вино, да еще фиги и изюм, и апельсины и сладости. И я надеюсь, — сказал я, повышая голос, — что все слуги доживут до этого времени. И тогда я покажу им. Тогда они у меня попляшут.

— А ты уже знаешь, как пишется твое имя? — мягко перебил Шед.

На мгновение я опустил глаза на расчерченную дорожку, затем повернулся к Шеду и закрыл их. «Ф-и-л-и-п-п Д-ж-о-н О-л-е-н-ш-о-у к-у-з-н-е-ц.» Открыв глаза, я с радостью увидел выражение удивления и восхищения на лице Шеда.

— Тебе легко дается учение, как кузнечное дело мне, наверное. Я не смог бы произнести по буквам с закрытыми глазами. Даже когда я читаю, то руками вроде как бы пишу в воздухе. Очень медленно я читаю. Но мне кажется, что ты станешь ученым и… это может возместить тебе… многое.

— Может, — согласился я. — Научи меня читать, Шед, пожалуйста.

— Похоже, что ты сам скоро будешь учить меня.

И это оказалось правдой. Мой разум, до тех пор скованный моим уродством, жадно поглощал все, что не было связано с ненавистью, болезнью или презрением. Задолго до наступления зимы я читал быстрее Шеда. Мне уже не нужно было складывать слова из отдельных звуков. И вскоре я начал читать запоем. Дома было много книг, хранящихся под покрытыми плесенью кожаными переплетами в сырой комнате, в которую никто никогда не заходил. И когда наступили холодные ветреные дни, и прогулки в Маршалси уже нельзя было совершать ежедневно, я сворачивался клубочком на широком подоконнике, завернувшись от холода в тяжелую портьеру, и проскальзывал в заветную дверь, ключом к которой служили буквы, дверь, ведущую в разные страны, в разные времена, к разным людям.

Стоит ли удивляться, что я любил Шеда Вуди, простого кузнеца, освободившего мое тело, а вместе с ним и душу. И тогда, когда я принял из его богатырских рук Библию и прочел ему быстро и свободно псалм, который он старательно читал по слогам, Шед перестал относиться ко мне как к ребенку, и мне вскоре даже было позволено оставаться в кузнице после захода солнца. И именно в ночной темноте в кузнице Шеда я повстречал людей, которые мне стали близки и сыграли такую большую роль в моей жизни. Мы, в Маршалси, были довольно отсталыми, и я никогда не задумывался над тем, почему крестьянские наделы разделены на участки с давно сложившимися границами и почему люди испытывают судьбу в ежегодных жеребьевках, примирившись со своей участью. Земли моего отца простирались вокруг поместья, а кроме того, существовали четыре-пять самостоятельных мелких ферм, являвшихся общей собственностью тех, кто на них работал. С незапамятных времен на ферме Хантов жили Ханты, а в Тен Акр — Чиснелы. Я никогда не знал слова «огораживание», пока не услышал, как в кузнице Шеда люди произносили его таким тоном, как будто говорили о рае. Я совсем мало внимания уделял религии. Каким-то непонятным образом она была связана с политикой. Видимо, поэтому мой отец, для которого имя Господа было лишь бранным словом, с неизменной регулярностью занимал свое место в церкви каждое воскресенье. Сам я редко ходил в церковь, дабы не давать лишний раз повод для насмешек. И с великим удивлением я узнал, какую огромную роль играл Бог в жизни некоторых людей и как серьезно они поклонялись ему. И по поводу огораживания, и на тему религии особенно распространялся Эли Мейкерс, тихий неприметный человек, а я сидел в уголке кузницы, часами слушая его речи. Он был не старым еще человеком, и все же в обществе, где возраст являлся предметом уважения сам по себе, его слушали и с ним считались. Даже теперь, по прошествии лет и приобретении жизненного опыта, я не могу отрицать, что была в нем мощь, сила и определенная целостность. Внешне он был хорош: высокий, с широкими плечами и мускулистыми руками. Он гордился своей силой, и не упускал случая продемонстрировать ее. В деревне говорили, что он может взобраться по лестнице с мешком зерна в зубах. Мне довелось наблюдать однажды, как он бросил наземь быка, ухватив его за рога. Это произошло в Маршалси, но и позже я был свидетелем того, как этот человек мог вынести такое, что заставляло поверить, будто он, по меньшей мере, одержим дьяволом или же находится под защитой Всевышнего. У него было суровое красивое лицо с копной золотых волос и огромной желтой бородой. Когда я вырос и узнал из книг, что Маршалси пережила когда-то ужас набегов скандинавов, я подумал, что эти завоеватели, уносившие с собой все, что можно было унести, оставили на английской земле такую вечную силу, как люди типа Мейкерса.