Попутчик Земана с радостью накинулся на новых пассажиров. Этот человек был словно апрельская погода — то смех, то слезы. Теперь казалось, будто он совершенно забыл об умершей жене и несчастной внучке. Он без умолку балагурил, развлекая купе своими историями. Один новичок, парень в потертых джинсах (вероятно, сельскохозяйственный рабочий, а судя по говору — житель Восточной Чехии), достал из портфеля бутылку охотничьей настойки и пустил ее по кругу. Когда очередь дошла до Земана, он вежливо отказался. После монолога старика не было у него желания пить и разговаривать с кем бы то ни было.
Он размышлял не столько о том, что сказал попутчик, его поразило, как он об этом говорил. В его тоне были гнев и ненависть пролетария к господствующим развратникам и казнокрадам. Это напоминало гнев Яна Гуса, который тот когда-то обрушил на церковь и епископов.
Да-да, все повторяется, подумал Земан и вспомнил пана Коваржика, своего школьного учителя истории. Вначале была идея, чистая и прекрасная. И были замечательные люди, которые хотели возвысить человечество. А потом появились толкователи и прихлебатели. Они вцепились в идею и заставили себе служить. Идея каменеет, а они ее систематизируют и упорядочивают, вводят индульгенции и взятки, отнимают у идеи революционность и превращают ее в пустую фразу, которая звенит у них на устах, точно жестяная крыша под ногами. Она служит им и оборачивается против тех, для кого была рождена. Должна была освободить человека и устранить неравенство, а породила новое господство, худшее, чем то, которое было свергнуто. И людям приходится ждать. В безнадежном, отчаянном единоборстве с епископами и секретарями ждать новую революционную идею, нового спасителя.
Вспомнились строки Иржи Волькера — их вдохновенно декламировал учитель, а затем Земан читал Ивану:
Эту тяжесть, доктора, я знаю.
Глубже, до дна просветите мое тело.
Там вы увидите тяжкое бремя.
Я едва ношу его и уверен —
Когда упадет оно, содрогнется земля.
А в самой глубине, бедняки, и я вижу ненависть…
Безусловно, то была классовая ненависть. Эта же ненависть, несмотря на отчаянное сопротивление, жила и в душе Земана. Это была та самая классовая ненависть, в которой признался ему и Житный во время последней встречи.
От горьких размышлений его отвлек бодрый голос попутчика. Он уже хорошенько приложился к бутылке, переходившей из рук в руки.
— Знаете, как называется самый прекрасный остров в Красном море! Западный Берлин!
Купе сотрясалось от хохота.
Театр, в котором играл Ян Буреш, отмечен был шармом пражского модерна начала века. Это был известный театр со своими традициями, и попасть в его труппу считалось для актера великой удачей. Кроме престижа это давало еще и определенную уверенность, что будут роли, приносящие успех в кино, на радио и телевидении; будут выигрышные роли с вечерними овациями переполненного зала, куда так трудно достать билет. Буреш это знал и ценил, хоть и заигрывал, как, впрочем, и другие актеры труппы, со славой в средствах массовой информации, более легкой и лучше оплачиваемой. Иногда в этом театре трудно было поставить новую пьесу, поскольку у актеров были подписаны договоры с кино и телевидением и на театр у них просто не хватало времени. Создавалась абсурдная ситуация: в других театрах актеры стремились получить роль в новом спектакле, здесь же были рады, если режиссер не давал им новых ролей. Поскольку тогда появлялось время, чтобы заработать и денег и славы не на родных подмостках, а перед телекамерами или кинокамерами.