Потом подумал, что для кафе с таким названием парень со шрамом очень даже подходит.
Если б у него не было половины лица, совсем было бы хорошо. Входишь – и тебя встречает лоб с глазами и верхняя челюсть, а под ней большой красный язык свисает.
В зале три негритянки исполняли стриптиз, почти уже без одежды. Их нагота была так естественна, что я поначалу даже не прилип к ним взглядом.
Когда свет приглушали, негритянок было совсем не видно, только их трусы.
– Нет, пойдем отсюда, пойдем, – ласково подхватил меня под руку Милаев. – А то тут никакого разговора не получится.
Мы уселись за ширмой, откуда трусов не было видно. Я подглядывал в щель, иногда вроде что-то мелькало такое, но потом выяснялось, что это бликует пустой поднос, когда официант прижимает его к груди.
– Закажешь чего-нибудь? – спросил Милаев.
Он-то сам себе уже всё заказал, и съел, и запил. Африканские губы его поблескивали, словно намазанные кремом.
– Чай, чай, чай, – сказал я.
– Три чая? – пошутил Милаев. Граммов триста выпил уже, судя по шутке.
Он себе попросил еще коньяка и лимон. Зарплата, что ли, у него сегодня.
– Ну и что ты думаешь? – на ощупь вступил я в разговор.
Мне чай принесли без лимона. Я взял дольку с блюдца у Милаева, побултыхал ею в своей чашке и вернул на место. Милаев безропотно съел ее, горячую, вместе с кожурой. Если б так сделала Алька, я б ее поцеловал в лимонный рот.
– Я не думаю, в мои обязанности это не входит, – сказал Милаев, скаля хорошие зубы. – У нас думает Шаров.
– Ты догадываешься, о чем он думает?
– А ты? – вопросом на вопрос ответил Милаев и налил себе еще коньяка.
Я пожал плечами, Милаев с лукавым недоверием смерил меня взглядом.
– Хорошо, я скажу, что думаю, – ответил он. – А потом ты скажешь, что думаешь о том, что я думаю.
Я приподнял чашку и качнул ею в воздухе в том смысле, что да, да, да, согласен – видите, как согласно качается мой чай, чай, чай.
То, что начал говорить Милаев, утвердило меня в опасениях, что мой собеседник навзничь пьян, хоть и сидит на стуле.
Он сказал, что Шаров понимает, сколь огромна его роль на путях Божьего промысла. Тут я поставил чашку и отодвинул ее подальше, чтобы не уронить.
Едва ли, думая о Боге, он чувствует себя так же, как все мы, – слепцами, отыскивающими на ощупь грудь, грешниками, и не надеющимися на спасение, – о чем-то таком продолжил Милаев.
Услышав про грудь, я опять скосился в проем ширмы и даже смог рассмотреть блеснувшие трусы, которые располагались в воздухе так, словно негритянка ходила по сцене на руках.
Самое интересное пропущу тут с этим богословием.