— Извините… — пробормотал он, как пьяный, а господин с недоумением посмотрел ему вслед. За стеклами очков блеснули два глаза, и до ушей Волдиса донеслись сердитые слова на чужом языке. Да, никакого порядка не стало в пятиэтажном городе: почтенным гражданам проходу нет от пьяных бродяг.
Низко, почти касаясь крыш, неслись причудливой формы облака. Освещенные лунным светом, они казались легкими клочками белой шерсти. Шумел ветер. Сотнями огней расцветали улицы, и не обремененные работой люди на досуге рассказывали друг другу смешные истории… Голод боролся с усталостью. Хотелось спать, свалиться где-нибудь, хотя бы на камни, только не под ногами у людей, и думать о большом ломте черного хлеба с толстой коркой. В коричневом сундучке оставался почти килограмм хлеба.
«Какой я дурак… — думал Волдис. — У меня столько карманов, и я не захватил хлеба. Он зачерствеет, раскрошится, а мне завтра нечего есть… Теперь довольно ходить — ты устал, обессилел. Присядь!»
Но улицы были полны народа, все подъезды освещены и ворота закрыты. Начал моросить мелкий дождичек, и от земли легким туманом поднимались теплые испарения. Над тротуарами раскрылись сотни зонтиков.
«Как хорошо, что идет дождь!» — думал Волдис, не зная сам, почему это хорошо. В одном месте горели большие огненные буквы «АТ» — реклама немецкого кинотеатра. Под ним был навес. Люди, оберегавшие свое платье, укрылись здесь от дождя и делали вид, что разглядывают кинорекламу.
Втянув голову в воротник, Волдис прошел мимо этого места. Он шел мимо окон, витрин, мимо дома, где на пианино тихо наигрывали какой-то этюд. На вторых и третьих этажах горели лампы под зелеными и красными абажурами. Там было тепло и уютно, дождь усыпляюще барабанил по стеклам; там мягкие широкие пуховые постели поджидали одетые в полосатые пижамы тела. Мимо, мимо, мимо всего этого… Без зависти и вражды.
«Когда-нибудь и у меня будут все эти блага — черное пианино и широкая пуховая постель… Чего достигли вы, то достижимо и для меня».
Но в эту темную ночь, когда капли дождя, словно маленькие птички, долбили оконные стекла верхних этажей, Волдис думал о тех счастливцах, которые сейчас в далеких казармах, после вечерней поверки, улеглись на жесткие матрацы. Они сегодня за ужином ели черную, как деготь, гороховую похлебку с плавающими в ней вместо мяса синими пленками говядины и черный хлеб с толстой коркой…
«Несчастные, — думал Волдис, — какие же вы счастливые…»
Гуляющих становилось все меньше. На углах улиц сидели одинокие ночные сторожа, и женщины, глядясь в зеркальные стекла дверей, подкрашивали губы.