– Если ты найдешь ему пару, – согласился Фернандо.
– Ну, это моя забота, – нервно ответила Ана Мария, отходя от них.
– Ну, что я тебе говорил? – вполголоса заметил Фернандо Мансуру.
Карлос Састре откинулся в кресле-качалке и глубоко вздохнул. С прошлой ночи, когда он почти не сомкнул глаз, у него не было ни минуты передыха, если не считать короткого забытья в доме Аррьясы. «Заснул сном праведника» – усмехнулся он. Карлос вдруг обессилел от навалившейся разом усталости; шевелиться не хотелось. Но он чувствовал, как из-под этой усталости пробивается, медленно заполняя все его существо, острая радость: наконец-то все позади – этот день с постоянным тягостным напряжением, а вместе с ними и первый акт драмы, последствия которой сейчас казались Карлосу непредсказуемыми; ему не хотелось ни о чем думать, а, может, они и впрямь были непредсказуемы. И все же, несмотря на усталость, или именно из-за нее, Карлосу нравилось просто сидеть, наслаждаясь покоем на исходе дня. «Жизнь, – думал он, – любая, ничего не стоит: все зависит от везения». Карлос привстал, взял стакан джина с тоником (лед, лимонный сок, джин, кусочек лимона, тоник и лимонная кожура, опущенная точно на пузырящуюся поверхность, кожура, которой до этого натерли края стакана) и с удовольствием отпил. Потом закурил и снова откинулся на качалке.
«Какая восхитительная усталость!» – подумал он. Карлос сидел у входа в Хижину, под маленьким навесом, где с трудом умещались два человека, смотрел, как опускаются сумерки, и пытался себе представить, какой гвалт стоит сейчас в доме Аррьясы. Темнело, и от земли исходил уже тот особенный запах поля, что предвещает наступление ночи, – земля щедро делилась свежестью, которую она прятала знойным днем. От травы поднималась ароматная волна; она обволакивала все растения, смешивалась с их собственным запахом, и воздух, окрашенный нежными и прозрачными лучами меркнущего света, придававшими всем краскам неуловимую прелесть, наполнялся благоуханием. «В это время ярче всего проступают оттенки зелени», – подумал Карлос с почти чувственной уверенностью.
Он вспомнил, как тщательно завернул опасную бритву и перчатки в рубашку, а потом все вместе сунул в пакет из супермаркета, и снова восхищенно удивился самому себе. Из-за спешки, возбуждения и напряжения он забыл, что сложил рубашку пятнами крови внутрь; кроме того, поверх нее в пакете лежали старые кроссовки – под ними рубашка была почти не видна, – а уж потом, на пакете, крем для загара, очки от солнца, одеколон, газеты, полотенце… в общем, там не было ничего, что могло бы показаться подозрительным прислуге Аррьясы. Ана Мария отдала Доре плавки, полотенце и сумку, а та просто вернула ему все это. И даже если девушка несколько раз открывала сумку, доставая или укладывая полотенце, она не могла увидеть ни одного предмета, имевшего отношение к убийству. Теперь Карлос отчетливо вспомнил, как тщательно он все заворачивал – его всегдашняя предусмотрительность, ставшая почти маниакальной! – но вплоть до настоящей минуты в сознании его был провал относительно этой подробности: все, связанное с ней, полностью выпало из памяти, не оставив ему ни проблеска надежды. Выпало до такой степени, что, вернувшись от Аррьясы и открыв сумку, Карлос сначала подумал – у него даже дыхание перехватило, – что это Дора разложила вещи в таком порядке. «Прислугу обычно представляешь себе как существо, которое только и знает, что чистить, гладить и повсюду наводить свой порядок, и от этого представления невозможно избавиться даже в такие минуты», – вздохнул Карлос. А потом, то ли в шутку, то ли всерьез, он задумался, как повела бы себя Дора, обнаружь она страшные улики – донесла или стала бы его шантажировать. Карлос склонялся к последнему: если у нее хватило хладнокровия разобрать сумку, а потом уложить все в том же порядке, она выбрала бы шантаж.