Я любовался этим зрелищем несколько минут, запоминая, впитывая его в себя. Потом мне пришло в голову, что когда-нибудь плотный туман рассеется не только в буквальном, но и в переносном смысле, и я увижу то, что до этого момента было скрыто от моих глаз. Эта мысль неожиданно успокоила меня. Повернувшись, я отошел от окна и двинулся назад в гостевую комнату, намереваясь поспать еще немного.
Мне всегда лучше спалось на рассвете. Ночи слишком часто тревожили меня, пугали страшными сновидениями, которые окружали меня со всех сторон и отступали медленно, неохотно, словно породившая их ночная тьма не желала принимать своих уродливых детей обратно. Сколько себя помню, для меня всегда было только так и никогда — иначе. Наполовину забытые или не до конца понятые вещи настойчиво всплывали из подсознания, принимали дикий, фантастический облик и в таком виде вплетались в мои сны. Когда же я с трудом пробуждался, от них оставался сухой клейкий осадок, словно душа моя изнутри была заткана старой паутиной.
Еще ребенком я не выносил ночей и часто плакал и звал на помощь маму. После каждого кошмара я приходил в себя медленно, словно выбираясь из вязкого болота, которое отпускало меня неохотно, с трудом. Подушка и простыня казались мне высеченными из холодного грубого камня, а погруженная в темноту комната пугала недодуманными мыслями и сонмищами недовоображенных пугающих образов.
Мать, приходя на мой зов, часто заставала меня плачущим; она утешала меня, как могла, и в конце концов я забывался, чтобы через час снова проснуться с испуганным криком. Облегчение приносило только утро, когда тьма начинала таять, и сквозь нее проглядывали очертания знакомых предметов. Только тогда страх отступал, мысли снова становились простыми и понятными, и я засыпал, не боясь, что кто-то или что-то придет из мрака и схватит меня.
До своей комнаты я не дошел. Присев на диван в гостиной, я внезапно осознал, что уже давно не думал ни о чем подобном. Спокойная, тихая жизнь, которую я вел в Эдинбурге, размеренный и монотонный труд, привычный круг общения, добропорядочное общество — все это придавало моему существованию видимость порядка, и я почти убедил себя, что сумел справиться с прошлым. Именно в Эдинбурге я впервые почувствовал себя другим, не таким, как прежде, и верил (должно быть, потому, что хотел верить), что это мое новое «я» и есть «я» подлинный, «я» настоящий. Поэт, художник, преподаватель-филолог — это амплуа нравилось мне куда больше, чем роль наемного писаки-журналиста, который строит свое благополучие и свою карьеру на несчастье других.