На третий долгий день, проведенный мною в магазине, я разговорился с Мерилин. Она отпустила какое-то замечание по поводу книги, которую я полчаса держал в рунах, то и дело украдкой поглядывая на нее и прислушиваясь к ее бессвязному пению и разговору с покупателями. Она сказала мне:
— Я смотрю, вас заинтересовало собрание Бальзака. Это будет весьма удачной покупкой — собрание сочинений всего за сорок долларов. Выходит что-то около доллара за том. Дешевле не бывает. Да и издание изящное, золотое тиснение на коже, хотя кожа, может, и не настоящая. Начало века.
Быстро читать я не умел. На одну книгу у меня порой уходило несколько месяцев. Чтобы одолеть всего Бальзака, наверняка потребовалась бы вся жизнь. Готов ли я был связать себя подобным обязательством, даже не прочитав еще ни одного его романа?
— Как интересно! — сказал я, приученный реагировать таким образом на все, даже на заведомый вздор. — А кто он, этот Бальзак?
Она улыбнулась и сказала, щадя мое самолюбие:
— А, вот это хороший вопрос! Дождемся Фреда. Он нам обоим расскажет.
Фред, как выяснилось, был хозяином магазина. Это был высокий мужчина с клочковатыми рыжими волосами, преждевременно тронутыми сединой, и угреватой кожей, облаченный в сомнительной чистоты рабочую одежду и обладавший массой случайных обрывочных сведений, коими забивал себе голову, одновременно пряча (в карманы выцветшей синей рубашки, мешковатых брюк военного образца, голубого жилета от одного поношенного костюма или коричневого жакета от другого) узенькие полоски бумаги с беглыми заметками для своих рассказов. Полоски были пяти различных пастельных тонов. Я до сих пор не знаю, то ли это разнообразие соответствовало некой системе, то ли попросту позволяло придавать выбранную наугад окраску мыслительным процессам столь возвышенного свойства, что в противном случае им грозило бы серое однообразие — естественно, в том возрасте я был не в состоянии его судить и мог лишь смотреть на него с благоговением.
Взгляд его глаз, увеличенных толстыми стеклами очков, ни разу не встретился с моим. Во время разговора он пристально всматривался в точку ровно на фут левее моей головы. Голос у него был столь мягкий, тихий и невыразительный, что на него вполне можно было не обращать внимания, если бы его не слушала с таким почтением Мерилин. Поскольку она все делала в театральной манере, «слушание» тоже приходилось изображать пантомимой: она стояла, как школьница, и крепко сжимала опущенные ладони в перевернутом молитвенном жесте. Она поджимала губы и опускала голову. В разгар Фредова бормотания наступал момент, когда голова ее начинала бешено трястись, а из глубины гортани исходили странные одобрительные модуляции, которые на бумаге можно отразить лишь как «М-м-н-н» и которые, начавшись на высокой, удивленной ноте, переходили постепенно к более низким, утвердительным — а потом и вовсе превращались в низкое хрюканье, в коем ненароком звучала грубость: «Конечно. Это всем известно. Валяйте дальше». Делалось все это крайне неумело. Мерилин и вправду переигрывала так, что становилось смешно — точнее, могла бы переигрывать, беспокой ее хоть немного производимое ею впечатление. Дело в том, что ей хотелось лишь соответствовать той роли, которую она одновременно и выдумывала, и исполняла.