Он местный. Минчанин. Мать часто приходит и приносит цивильную еду. Разговариваем часами. Беседы с ним действуют на меня гораздо эффективнее, чем скромные потуги лечащего врача с голосом умирающей лебеди. Когда лебедь эта заплывает в палату, у меня складывается ощущение, что прям щас вместе и отойдем в мир иной. Давление однажды измерял, а наушники в уши вставить забыл. „Пульс, — говорит, — не прощупывается“. Я чуть в кровать не написал!
Перестройка в армии одной ногой вступила и в кардиологическое отделение. Пациентов заставляли меньше работать — только до обеда. Мне же вообще ничего тяжелее ложки или вилки поднимать не положено. Скучно. Записался в госпитальную библиотеку. „Фауста“ перечитываю раз в сотый. Некоторые места наизусть выучил.
„Покоя нет, душа скорбит,
Ничто его не возвратит…
К нему, за ним стремится грудь,
К нему — прильнуть и отдохнуть.
Его обнять и тихо млеть,
И целовать, и умереть…“
Кого целовать? Под кем умереть? С ума тронуться можно!
От депрессии спасает случай. В соседнюю палату поселяют майора. Вопреки моему устоявшемуся мнению об офицерах, этот — мастер спорта по шахматам. Это то, что мне уже давно было нужно. Часами играем с ним. Днем за доской, вечером — „вслепую“, без доски. К счастью, все мозги я еще не вытрахал. Правда, проигрываю чаще я. Особенно „вслепую“. И не удивительно — он на разряд выше. Медсестры тащатся, а солдаты принимают нас за потенциальных пациентов отделения неврологии. Еще бы — сидят два идиота, один говорит: „Конь цэ шесть, шах“, а второй ему в ответ: „Король — е семь“. Кто кого „е“ семь, и почему именно семь — им не понять. С Мишей постоянно говорим об обследовании. Ему тоже домой хочется, и побыстрее, да и дом в двадцати минутах езды на сорок третьем троллейбусе. Несмотря на мое твердое убеждение, что я самый больной и, следовательно, более достойный досрочной демобилизации, ему я искренне желаю того же — сочувствую. У него в военкомате недобор был. А у Миши была самая что ни на есть настоящая гипертония средней формы тяжести. Но недобор был важнее, и гипертония резко трансформировалась в легкую форму, и моим новым другом залатали дыру в списках. Тяжело ему было в части. Попробуй найти сапоги 48-го размера! Нашли, но они Мишке не пригодились — гипертония всё-таки второй степени. Вот и встретился Миша сначала с госпиталем, а потом и со мной. И никто об этом до сих пор не жалеет.
Обследование ничего нового не показало. Более того, результаты для меня были еще хуже, чем в Волковыске. Для здоровья-то, конечно, лучше, но тогда об этом я не думал. Дырки в клапанах не нашли — заросла, наверно. Врачам виднее, может, бывает и такое. Ладно обморок — можно сделать так, чтобы он был, а можно этого и не делать. Я уже научился. А вот чтобы дырку в сердце штопать — это слишком. За одно это мне уже памятник положен. Или мне, или врачам. И не простой, а нерукотворный. Дело пахнет керосином. Вернее, выпиской. Мое воображение начинает рисовать трогательную до бессонницы улыбку Мойдодыра. Мишка выручает. Его тоже не хотят отпускать домой, и он неизвестно каким способом находит для себя халявную работенку. В госпитале, оказывается, нет помещения для обучения персонала гражданской обороне. А время такое, что того и гляди американцы бомбу сбросят атомную. Короче, нужно оформлять класс. А работа это не только халявная, но и нескончаемая — на полгода, если работать с усердием. А если без оного, то и до конца службы хватит. Я слезно молю Михаила взять меня в помощники. Он обещает поговорить с главным дяденькой. Тот оказывается доверчивым, к тому же узбеком. Бадма-Холгаев — это фамилие такое. Для пробы попросил меня принести образцы моего почерка. Первые буквы с непривычки выходили неважно, но к концу дня я отчеканил ему шрифтов пятнадцать. На это пронзающие насквозь глазки узбека сначала заморгали быстро-быстро, а потом просияли удивительной теплотой и заботой. С той минуты я мог не сомневаться в его покровительстве. Всё-таки заместитель начальника госпиталя, полковник. Я даже вспомнил по этому случаю слова из одной эмигрантской песенки: „Я сказала полковнику: „Нате, берите!“, но они не пригодились. Узбекам я не отдаюсь. Да и нужен я ему по другому поводу. Что ни говори, а пятнадцать шрифтов для узбека, пусть даже и полковника, — многовато будет.