Потолкался на вокзале среди солдат и офицеров, отправлявшихся на фронт под Волочаевку, записался добровольцем в один из батальонов, сказавшись хабаровским учителем. Его определили писарем в штаб части, поставили на довольствие, выдали китель и офицерскую шинель с погонами прапорщика и отправили в тесном вагоне на восток.
В пути он познакомился с капитаном Мирским, ротным командиром его полка, и разговорился с ним, открыв в нем интересного человека, умного и совестливого. Нет, про анархию он больше ни с кем и словом не обмолвился. Больше присматривался к Мирскому, входил в доверие. А когда полк выгрузили под Волочаевкой и дали отдохнуть немного перед выступлением на позиции, холодной ночью отозвал за какой-то надобностью Мирского за пакгауз и, выхватив из его ножен острую офицерскую шашку, грамотно, без лишнего шума перерезал ему горло. Ошеломленный Мирский даже вскрикнуть не успел. Кровь заплескала из его горла резкими толчками, а сам капитан, дико глядя на Суглобова еще открытыми глазами, бесшумно упал на занесенный снегом дощатый пол пакгауза. Суглобов снял с покойника портупею, перепоясался ею, сбоку навесил планшет, шашку, кобуру, содрал капитанские погоны, нашарил за пазухой документы и скрылся в темноте. Лошадь красть не пришлось. Просто зашел с недовольным лицом в конюшню и бросил:
— Где хороший конь? Срочный пакет генералу Молчанову, — и похлопал по планшету.
Растерявшийся солдат-конюх, из простых мужиков, сразу показал ему на стройную лошадь:
— Вот эта, ваше благородие, самая скорая будет-с!
Суглобов взнуздал кобылу, вскочил в седло и подался на север, где, как он предполагал, должны были находиться части генерал-майора Мизинова. Чутье зверя, преследующего добычу, не подводило его и в этот раз. По пути он нашил на шинель погоны убитого капитана Мирского.
Радость встречи Острецова и Струда была недолгой. Едва командиры рассказали друг другу о последних боях, как совсем недалеко на востоке, верстах в двух от палатки Острецова, разбитой им на выходе из ущелья, где погиб Белявский, послышалась артиллерийская канонада. Командиры замолчали, обернувшись на залпы и напряженно всматриваясь в белое марево на горизонте. Там, впрочем, ничего не было видно, только далекая замерзшая Амгунь матово блестела в сгущающихся сумерках.
Острецов обернулся к Струду:
— Чует мое сердце неладное, Илмар Гунарович…
— Думаете, отряд Мизинова? — насторожился Струд.
— Все может быть, — кивнул Острецов. — Я ведь знал, что они и без Мизинова продолжат наступать, такая уж это порода, офицерская,