И трубы над нами заводские. И дым из них тучей – солнца не видать. Даже травы зеленой у дома не было – от копоти сохла. Трактир у заставы – вот и все развлечение. В день воскресный – сон до обеда, затем гитара в руки, брюки клеш, штиблеты парадные начистить, и туда – песни петь, водку пить, с девчатами плясать, или морды чужим бить, с вагоннозаводскими мы часто дрались на кулачки, стенка на стенку. И щеголям городским к нам лучше не заходить – карманы вывернем и морду разобьем; однако не до смерти, не звери же мы, просто не любили чистеньких; и не было у нас никакой банды тайной и всесильной, "Черной руки", что за всем стоит, как в романах про сыщика фон дорна – продавал книжки лоточник у трактира, по гривеннику за штуку, парни наши охотно про сыщика брали, а девчата про любовь.
Хотя историю одну знаю – как в книжке, сам видел. Работала на фабрике ткацкой девушка одна, Настя, с мамой моей в одном цеху. Красивая, и добрая, душевная очень: всем малым в слободе она как сестра старшая была. И полюбил ее один, из благородных – как познакомились они, бог весть: не говорила о том Настя никому. Не просто так, погулять – по-настоящему, замуж звал, ходил каждое воскресенье; и били его наши парни, и часы с кошельком отбирали – а ему все равно. А она – отказала. Нам, мальцам, говорила, смеясь – ну какая из меня дама, среди благородных? И куда я от вас уйду, как вы без меня будете? Так и ушел тот, напоследок Насте платье подарил красивое, и денег – так она на деньги те всем мальцам сладостей и конфет накупила, а платье и не надевала вовсе – у нас, по осени и весне, по колено в грязи утопаешь. Весной следующей ее и зарезал из ревности Степка-хулиган, в воскресенье у трактира – а после и самому ему там голову проломили в пьяной драке.
Так вот и жили. После легче стало: выбился отец мой в мастера, и начальство в пример его ставило – глядите! Кто работящ и честен, тому повышение – а кто лентяй, пьянь и ворье, так тем так и надо! Жилище стало отдельное – с виду такой же дом, как общая казарма, а всего восемь квартир: два этажа, две лестницы. Только противно было, что отец, сильный и большой, боялся до одури, что отберут, если уволят: квартира казенная была, при должности. Оттого мне, при встрече с дружками прежними, кто под нарами, хотелось – чтобы отец шапку оземь, и обратно в казарму, как все. Только отец мой, хоть и руки золотые, бойцовства вовсе не имел – обустроиться лишь хотел, себе и семье.
Все ж хорошо было, что он с лет малых к лесу, к охоте меня приучил. За слободой поле, версты три вдоль дороги железной, мост, и уже лесок за речкой: не тайга, но зайцев и уток можно было пострелять, ружье у отца было, грибы опять же, рыбалка. И в воскресенье, когда все в трактир – мы с отцом в лес, до вечера. Сгодилось это после – особенно, как из каторги бежал, по тайге. И к пьянству и безобразию он меня не приучил – тоже хорошо!