Защокин покопался в сумках, из которых московские продукты были уже перегружены в холодильник, достал тяжеленькую темную бутылку.
— Бренди, по глотку. И тост имеется.
Ивантьев налил две рюмочки. Защокин сказал:
— Будем считать — половина вашего долга выполнена: блудный сын вернулся.
Стало чуть теплее, туманнее, и Ивантьев решился наконец выговорить то, что давно держалось на уме, но все не выпадало для него подходящего времени.
— Согласен, Виталии Васильевич, вернулся. А укорениться, пожалуй, будет непросто. Приезжал ко мне милиционер Потапов, вы, конечно, знаете его, с главной усадьбы.
— Как же! Друзьями числимся. Я ему сигарет махорочных, «сурьезных», как он. их называет, столько перевозил... В столицу приезжая, несколько раз ночевал у меня.
— Он вежливый, да. Дело в другом. «Живет, — говорит, — кто-то у доктора, слышу, а не вижу. Дай, думаю, посмотрю. Ну, нормальный, вижу, солидный пенсионер моложавый. А без прописки все одно не полагается. Оформиться надо». И предупредил: «Ой, трудно будет! Колхозные владения — только для членов колхоза, никаких приписок, продаж посторонним...» Попросил Потапова дождаться вашего приезда, летнего конечно. Он посочувствовал, согласился: запишу временным сторожем. Чайку попили, поспорили о летающих тарелках.
— И что Потапов?
— Видел, говорит, сам, приземлялась на луг за свинофермой. Ночью. Стрелял. Но пуля в стволе осталась.
— Знаю. Как собеседник — так тарелки. Клянется, божится, что трезвый был. Водил меня на этот луг. Какой-то круг выжжен, не то молния шаровая взорвалась, не то метеорит врезался. Приезжали географы, что-то там установили для себя... С инопланетянами ладно, у них прописка внеземная пока, а вас надо устраивать. Потапов прав. Летом и решим. Если не перегорите крестьянством, буду узаконивать вас. Хозяином. Будете принимать дачника?
— Да я вам домик срублю, под соснами, в углу огорода, с видом на Жиздру. Живите, работайте!
— Ну и договорились. А пока сторожите. Кто же откажется от такого сторожа, еще и бесплатного!
Ужинали, опять самоварничали, а когда стемнело, пришла продавщица Анна. Положила на стол хлеб, ветчину, кусок свежего пошехонского сыра, сказала, что видела Виталия Васильевича, шагающего к своему дому, и решила поддержать продуктами двух одиноких мужчин, ибо Евсей Иванович не отоварился сегодня даже хлебом. Ее усадили пить чай, угостили рюмочкой бренди, московскими бутербродами. Анна была одета по-рабочему: в мужском свитере грубой вязки, шерстяной юбке, валенках; волосы туго повязала платком, поверх надела лисью лохматую шапку. Киоск-магазинчик стар, топить — «обогревать зиму», шутила она, надежнее тепло одеться. А стоять за прилавком приходится — нет, не из-за местных жителей, этим бы она сама по домам разнесла, — мимо хутора проезжают леспромхозовские рабочие, возят сено, удобрения колхозники, им требуется «для сугрева и зажевать», хоть прячься — все равно найдут. Но говорливая, шутливо настроенная Анна и в таком наряде выглядела румянощекой красавицей с сельской картины художника Пластова, о чем и сказал ей Защокин, прибавив: