Увидел в окно: почтальонша Маша стоит у калитки, размышляя: опустить письмо в ящик или вручить лично хозяину? Вышел. Засмущалась, покраснела. Он взял письмо, высыпал в карман ее телогрейки горсть ирисок, поклонилась: «Спасибочко вам» — и пошла, расплескивая сапогами лужицы, нескладная от рождения с психической ущербинкой девица; но работница отчаянная: в любой день, в любую погоду зимы и лета приносила на хутор письма, газеты, обслуживала полевые станы, бригады; чаще пешком, своими тропами, потому что побаивалась шоферни, леспромхозовских загульных работяг, которые пользовались ее беззащитностью. Несколько раз Машу выручали, Федя Софронов двум приставалам физиономии набил, однако жаловаться она отказалась, говоря: «Чо с их взять, дурные...» Маша тайно и нежно кого-нибудь любила; сначала главного агронома колхоза, потом Федю, а когда появился Ивантьев, выбрала возлюбленным его, о чем хуторяне сразу догадались: осмелела к Феде и до слез стала краснеть, смущаться перед новым жильцом. Рассказывали, будто она и в церковь ходит, чтобы молиться за своего возлюбленного, Ивантьев улыбнулся, помахал ей рукой, почувствовав легонькую, смутную радость: вот ведь жива любовью страждущая человеческая душа, и без того страждущая...
Письмо было короткое, категорическое:
«Здравствуй, отец!
Семь месяцев ты врастаешь в землю родных Соковичей. Не довольно ли пускать глубокие корни? Таковые у моряков отсутствуют. И, как тебе известно, мы не бросаем якорей на мелком месте. Вся твоя жизнь связана с морем, и меня ты воспитал моряком. Мы пахари, но морские.
Никто здесь не верит твоей «тяге к земле». Пенсионеры, среди них и друзья твои, старпом Кузьмин, кок Касьянов, вовсю судачат, будто ты женился на какой-то своей бывшей молодой поварихе, с которой долго переписывался. Мать отыскала письма, сказала им, что адрес у поварихи Александры Павлюк совсем другой, но старики только смеются: мол, сменили место жительства для конспирации. Представь, каково слушать все это матери.
Сначала я шутил насчет курочек и поросяток, теперь не до шуток. У тебя бронхит, ревматизм, тебе нужен постоянный врачебный надзор. Впрочем, ты вполне мог бы еще ходить в море на прибрежный лов, тебя оставляли, но твоя «тяга», или, как выражается научно сестрица, «атавистические проявления», поломала твою жизнь и «заколебала» нас (по модному теперь выражению). Действительно, хуже девятибалльной бортовой качки твои выходки, отец.
Сейчас иду на Кубу через Гвинею, вернусь в мае, и, думаю, ты встретишь меня дома. А явишься на пирс с нашими архангельскими одуванчиками — расплачусь от радости. Помнишь, сколько раз мы встречали тебя из экспедиций, и, если это было весной, сестрица надевала тебе на рыбацкую мичманку венок из одуванчиков?