Ее необычная тихость, даже унылость до растерянности удивили Ивантьева, он подумал, что старуха или почувствовала недоброе, или слыхала причитания Сони Софроновой. Ему захотелось просто посидеть, отдохнуть, а потом уж поговорить о смерти доктора. Но старуха, уставив на него черные, тяжко притушенные сырыми напухшими веками глаза, негромко спросила:
— Што помалкиваешь? Умер Защока?
Ивантьев кивнул, отводя взгляд и вздыхая с грустным облегчением: хоть здесь не пришлось быть вестником горькой печали.
— Я видела, как ты энтих красивых провожал, московских, сразу догадалась: беда с нашим Защокой. Одни не приезжали, одним дом не доверял, при нем иной раз гостили... Ой, думаю, это ж они права предъявлять явились! Хотела сразу пойти к тебе, да плита топилась, а плита у меня летняя, знаешь какая, двор спалит. Пришла вскоре — ты вроде спишь, не стала тревожить. А догадалась, поняла. И по лицу твоему прочитала: кончился наш Защока.
Ивантьеву вспомнилось: двадцать второго мая Самсоновна отмечала Николин день — престольный праздник Соковичей. Хоть и была она родом из приокской, спаленной в войну деревеньки, но святого заступника приняла местного, раз уж тот, свой, не уберег ее жилища. Сходила в церковь, испросила у Николы теплого, с дождичками лета, напомнив ему о немилосердной зиме (мол, испытывать испытывай, но и совесть знай!), поставила свечки от каждого жителя Соковичей, истратив два рубля сорок копеек, помолилась во здравие живущих, за упокой умерших, а вернувшись, тут же разнесла хуторянам просфору — кусочки освященного белого хлебца; всех крестила легко и размашисто, не отказалась взять по двадцать копеек за свечку, говоря при этом: «Защока тоже отдаст, завсегда отдает. Приедет, первым делом спросит: свечку ставила? А как же, отвечаю, хоть и профессур, а не могу обидеть, душа живая. Смеется, отсчитывает мелочь, норовит с задатком еще... Нельзя, говорю, богу ставим — не себе». Ивантьев уже привычно подумал: как много в каждом русском намешано! Ведь и он не отругал Самсоновну за самовольную свечку, и просфору взял, и дал себя перекрестить, будучи неверующим. Почему? И не объяснить толком. Из боязни, пожалуй, обидеть старуху, из почтения к веровавшим предкам — и дед и прадед ставили свечки святому Николе, — из неизжитого начисто суеверия, цепкого особенно в моряках, людях, близких к природе: она сильна еще, не разгадана в нас и вовне. Полное освобождение — в будущем, если вообще таковое освобождение возможно.
Пили чай в тишине, молчании, точно совершая заупокойный ритуал по доктору Защокину. Снаружи медленно темнело, высоко синел воздух в погожем небе, и лишь Жиздра живой жилой струилась, распластывая, одолевая сумеречную твердь земли, чисто, глубоко перенимая вечную синеву неба. Перевернув свою чашку, Самсоновна закончила длинное чаепитие, сказала: