Трудно понять, что в конце концов заставило французского императора отказаться от своего намерения. Возможно, из излишней самоуверенности он недооценил стойкости противника и не желал в глазах современников и потомков делить славу победы, казавшейся и без того несомненной, с «чернью». Как бы то ни было, но французские войска вступили на территорию России, а манифеста об освобождении крепостных так и не появилось. Однако волнения крестьян от этого не уменьшились. Агенты полиции, внедренные повсюду, с особой тщательностью прислушивались к разговорам на улицах, в трактирах и шинках. По их донесениям в народе толковали: «Французы скоро Москву возьмут — будем все вольные! Дай Бог, нам тогда лучше будет!»
Незадолго до вторжения наполеоновской армии российское правительство было озабочено подготовкой мер безопасности для предотвращения народных восстаний в тылу. В каждую губернию были введены карательные военные экспедиции, расположенные так, чтобы иметь возможность действовать сообща при возникновении крупных мятежей. Но эти приготовления оказались почти бесполезны. При известии о приближении французов вооруженные восстания начались в западных губерниях и вскоре перекинулись на центральные области. Помещики в страхе за свою жизнь бежали в города, но даже под защитой военных гарнизонов многие не могли чувствовать себя спокойно — не доверяли собственным дворовым, спали с оружием, не гася огня.
Крепостные жгли и грабили помещичьи усадьбы, вступали в перестрелки с правительственными отрядами. Витебский губернатор доносил в Комитет министров, что местные помещики «робеют и не почитают себя в безопасности» и что «буйство до того простирается, что крестьяне стреляли по драгунам и ранили многих». Губернатор требовал военной помощи, но того же просили из других мест. Бунтовали и в Московской губернии. В имениях князя Шаховского и действительного статского советника Алябьева крестьяне «вышли из повиновения, говоря, что они ныне французские». Из Смоленской, Тверской, Новгородской губерний также сообщали, что там крестьяне «возмечтали, что они принадлежать могут французам навсегда».
Казалось, повторяются события пугачевщины. Важно, что и в этот раз многие крепостные крестьяне были чужды анархических настроений, избегали самовольных расправ. Французы были чрезвычайно удивлены тем, что русские мужики в их лагерь начали доставлять выловленных по лесам дворян, офицеров и предводителей ополчений. Как ранее в казаках Пугачева, крестьяне видели теперь в наполеоновской администрации новую государственную власть, призванную свергнуть прежний несправедливый социальный порядок, и предавали ее правосудию тех, кто являлся, по их мнению, преступником — собственных и чужих господ.