Интересная - пожалуй, самый приятный тип шестидесятых, эдакая Мерлин Бардо в славянском исполнении, - она по-прежнему, возможно, даже больше прежнего нравилась Кобцевичу. "Стена" между ними не разрушалась, настоящего духовного контакта как не было так и нет. Дмитрий мог подолгу смотреть, как она сидит, с книгой или рукоделием, подвернув под себя стройные, ну разве что чуть-чуть полноватые ноги, как поправляет округлым жестом волосы, как пробегают волны затаенных мыслей и смутные видения по мягко вылепленному лицу. Мог смотреть и радоваться, что это существо живет в его доме, что спит в его постели, что иногда, в минуты благодарной расслабленности, проводит гладкими пальцами по его лицу... Но не называть ее женой. Разве что так, автоматически, служебно. Подругой, спутницей, даже половиной - пожалуйста. Беречь. Баловать. И понимать, этой красивой и по-советски благополучной женщине все на свете кажется плохим, неустойчивым, тревожным. Когда-то жила, и вполне мирно, со стариками Кобцевичами - не тревожилась, что никогда у нее не будет своего дома; получили хату, и довольно быстро - у конторы с жильем решается слава богу - но Маша тревожилась и переживала пуще прежнего. В сущности, конечно, разве это настоящий дом - двухкомнатка в панельной башне?
Тревожилась и страдала, что совсем-совсем медленно сама поднималась по службе, хотя прекрасно знала, что женщина делает карьеру либо передом, либо задом, а сама не грешила ни блядством, ни сверхусидчивостью.
Принимала как должное заработки и небольшие, но полезные льготы Кобцевичевской службы, - но чем дальше тем больше переживала, что некогда почти безопасное дело сменилось стрельбой и риском в спецназе.
И сохраняла, сохраняла стеночку между ними, так сохраняла, что проскальзывало сомнение: а нет ли здесь третьего?
И рядом была Татьяна, и от ее присутствия невыносимая для мужчины догадка обрамлялась особой болью и тревогой...
В тот вечер Маша сказала:
- Мы - заложники. Если все рухнет, нам из-под обломков не выкарабкаться.
- А, выживем, - махнула красивой рукой Танька.
- Не знаю. И разве это жизнь? - Машка склонилась над ребенком.
"И вся ли это жизнь?" - вдруг спросил себя Кобцевич.
Суббота отгорела.
Долгие московские сумерки сгущались над рекой; свет не зажигали, и в полутьме лица казались отделенными от фигур, самостоятельными. Два красивых и очень разных женских лица. Мужское и младенческое, слишком похожие друг на друга. И собственное, в тусклом зеркале остекления, - чуть в отдалении от них ото всех...
ГЛАВА 2
Невелика речка - Остёр, далеко ей до Десны, не говоря уж о Днепре; но нрав показывает. Зима выдалась морозная и снежная, а на раннюю Пасху повернул горячий ветер от степей, от Черного моря, от самой Туретчины - и в одночасье осели снега, а Остер наоборот, вздулся и, покрошив лед, ринулся в Десну. Льдины, обильно трафленые конскими яблоками и соломой, сгрудились у быков - да и снесли оба Нежинских моста.