Когда родился Стивен, Энн поклялась: ее сын никогда не будет чувствовать себя одиноким и заброшенным. Она прижалась губами к темноволосой макушке, отвела с влажного лобика мягкую прядку. Он такой красивый, ее мальчик — с волнистыми темно-каштановыми волосами, серыми глазками, точеными чертами маленького личика. И так похож на Рубена…
— Когда у него день рождения?
Естественно, Рубен уже обо всем догадался. Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы заметить сходство.
Энн назвала дату. Рубен молчал. Должно быть, подсчитывает в уме, сколько месяцев прошло с момента ее бегства до рождения Стивена. Энн зачала ребенка, когда единственное, что ей было нужно, — это находиться рядом с Рубеном, лучше всего — в постели, сливаясь с ним в одно целое в порывах неутолимой страсти. Тогда она вся была одно сплошное желание, всем своим существом жаждала любви, и ночи страсти следовали одна за другой.
— Мой сын, — сухо сказал Рубен. Полуопущенные веки скрывали выражение его глаз, но губы зловеще сжались в тонкую линию.
— Да, — коротко подтвердила Энн.
Рубен поднялся с кресла и подошел к столику перед креслом, в котором сидела Энн с ребенком на руках. Взяв с серебряного подноса яблоко, он стал задумчиво его разглядывать. Энн сидела чуть дыша, не смея поднять на него глаза.
— Ты совершила страшную ошибку, — наконец произнес Рубен. В его голосе отчетливо слышались осуждение и угроза. — Что ж ты молчишь, сеньора Каррильо де Асеведа? Весь вечер возмущалась, а теперь вдруг притихла.
Энн по-прежнему не могла оторвать взгляд от яблока, которое он держал в руке. Пальцы Рубена сжимали плод с такой силой, что, казалось, вот-вот расплющат его. Энн с трудом удержалась, чтобы не зажмуриться. Вот так, наверное, он может сжать руки на ее горле. С величайшим трудом она заставила себя поднять глаза к лицу мужа.
— Мне очень жаль.
Рубен медленно поднес яблоко ко рту, надкусил и принялся сосредоточенно жевать.
— Ты сожалеешь лишь о том, что попалась.
Энн вся сжалась. Неужели это правда? Неужели только поэтому она испытывает такое жуткое чувство вины? Ей снова вспомнились родители, так любившие друг друга и свою работу и столь мало места в своих сердцах отводившие для нее. Неужели она скрывала Стивена от Рубена из чистого эгоизма? Ограждала сына от всего мира лишь потому, что ей был необходим человечек, принадлежащий только ей одной и никому больше? Нет, это было бы плохо для Стивена, а она стремилась к тому, чтобы ее сыну всегда было хорошо.
— Это не так, — неожиданно для себя твердо сказала Энн. — Я хотела лишь одного — защитить его.