Соня (читает письмо). «…А я считаю, что он достиг предела технического совершенства. И не я одна, но ведь Сережу не переубедишь. Сейчас я сижу в кафе — короткая остановка на пути к новым поискам жилья…»
Варвара Аркадьевна. Представляю себе, как достается Наташе! Эти бесконечные переезды!..
Соня. Сереже достается не меньше.
Сатин. Бедные детки!.. (Жене.) Варенька, сделай мне еще бутербродик с вазелином.
Соня. Возьмите мой, папа. Я не трогала.
Сатин (забирая бутерброд). Тебе надо лучше питаться, девочка. Ты совсем отощала.
С аппетитом ест бутерброд, запивая какой-то зеленой жидкостью из стакана тонкого стекла в массивном серебряном подстаканнике. Входит Марина. На ней — грубая кондукторская шинель. Она распахивает полы: изнутри к шинели пришиты большие крючки, на которых висят грязноватые мешочки. В одном оказалась мороженая картошка, в другом — серая мука, в третьем — морковь, в четвертом — ребра конины.
Варвара Аркадьевна. Кормилица ты наша! Откуда такое богатство?
Марина. В Лихоборах была. Добрые люди место указали. В овраге, в кустах дали, на виду нельзя — убьют.
Варвара Аркадьевна. И много взяли?
Марина. По-божески: платье шерстяное и браслетку. Денег теперь вовсе не берут. Все золото спрашивают.
Соня. Мы письмо Наташино читаем.
Марина. Ох, наконец-то! Как они там?
Соня (читая письмо). Собираются уезжать в Америку.
Варвара Аркадьевна. Это опасно! Немецкие подводные лодки, мины! Как легкомысленно со стороны Сережи подвергаться такому риску.
Сатин. Бог милостив! Мариночка, отрежь мне кусочек сальной свечки, у меня остался сухарик.
Соня (тихо). Теперь они будут еще дальше.
219. (Натурная съемка.) США. НЬЮ-ЙОРК. ВИД ИЗ ОКНА. ДЕНЬ.
Статуя Свободы, постепенно выступающая из утреннего тумана. Частокол небоскребов Манхэттена.
220. (Съемка в помещении.) ОТЕЛЬ В НЬЮ-ЙОРКЕ. ВИД ИЗ ОКНА. ВРЕМЯ ТО ЖЕ.
Величественный вид панорамы Нью-Йорка с 24-го этажа.
Голос Тани. Ты только посмотри, Ира! Посмотри налево.
Голос Ирины. А ты посмотри вниз!
Таня забралась на подоконник. Ирина стоит рядом. Обе прижались лбом к толстому оконному стеклу. Рядом в кресле вяжет чулок уютная старушка, чем-то удивительно напоминающая Феону. Ее облик — весь из России прошлого века: на голове темный платок, на плечах — потертая, но опрятная кацавейка.
Таня. Няня, ну поди сюда, посмотри!
Няня (не отрываясь от вязания). И не проси, голубушка, не пойду.
Таня. Ты посмотри, какие машинки маленькие внизу!
Няня. Во-во, как букашки какие! Нет, голубушка! У меня от ентой высоты дух отнимает!
Ирина. Вы, няня, давно в Америке?
Няня. Седьмой месяц, Ирина Сергеевна. Я ведь у енерала Хлыстова тридцать лет. Богатые были. Дом в Москве. Имение под Орлом. Дача в Крыму. Куда они — туда и я. Ну, енерала-то в Крыму убили. Мы с матушкой енеральшей на пароходе от красных спаслись. Сначала к ентим, к туркам. А потом сюда, в Америку, с енеральшей-то, Натальей Степановной. Качает. А енеральша возьми и умри в дороге. На пароходе — духота, тесно, ну натерпелась я! И не похоронить ее.