– Ты не уйдешь? – заискивал Миша.
– А как ты хочешь? – спросила я и посмотрела ему в глаза.
– Я больше всего боюсь, что ты уйдешь.
– Тогда я останусь, – сказала я. Все-таки нет в мире справедливости. Вот что бы мне не полюбить его? Ан нет.
На радость маме, мы все-таки собрались за семейным столом. Был торт с двумя толстенькими свечками, были колбаса, холодец, неизменная помесь овощей, майонеза и яиц. Бедняга Оливье переворачивался в гробу от наших совковых салатов, а мы – ничего, лопали. С детства и, по-видимому, навсегда вид этого крошева, жареной курицы и запах литовских шпрот создают для меня атмосферу большого-большого праздника. Леська устала от обилия игрушек и внимания, висела на руках и капризничала, отчего я раздражалась, Мишка волновался, а мама всех старалась успокоить. Золото, а не женщина. Эх, никогда мне не стать такой.
– Давайте выпьем за здоровье Олесеньки, – четко выполнял функцию тамады папа.
Мы выпили за ее здоровье по рюмочке клюквенной настойки собственного (маминого, естественно) приготовления. Потом еще по рюмочке за мое здоровье, за счастье семьи, за материальное благополучие. За мир во всем мире я пить уже отказалась. После всех похождений единственным допингом, от которого меня не шарахало в сторону, оставались сигареты. Однако Миша не был так категоричен. Счастливо вцепившись в мой бок одной рукой, другой он лихо опрокидывал в себя рюмку за рюмкой, отчего его мама стыдливо отводила глаза и вздыхала:
– Ах эти мужчины. Никогда не знают меры.
Я была с ней согласна, с той только разницей, что считала – и бабы тоже весьма нередко о мере забывают. Так что нечего тут делить всех по половому признаку.
Через некоторое, весьма непродолжительное время мужская составляющая семейства Потаповых прикончила остатки прошлогодних настоек и загрустила. Мама деловито гремела тарелками и так старательно не замечала их ипохондрии, что становилось ясно – не все в доме выпито, ох не все. Но, помня великий подвиг партизан-комсомольцев, мама решила стойко следовать их примеру и держаться до последнего.
– Мамуля, надо раскрываться! – уверял ее папа. Ему было хорошо. Так хорошо, что повод, по которому выдана индульгенция на спиртное, стал уже неважен. Он шикал на Олеську:
– Мелочам пора спать. Ну-ка, марш-марш левой...
Олеся возражала. Мама раскрываться и не собиралась. Тогда мужчины предприняли обходной маневр и налакались пива около ларька у подъезда. Чудеса. Вроде вышли покурить на минуточку, что особенно трогательно, потому что папа-то ведь не курит. Так вот, вышли, курили-курили минут так сорок – и наконец накурились. Папа, заведя свое тело в квартиру, как был, разместился на диване и позволил маме самостоятельно решать вопросы эстетики. Разувать, раздевать его и укрывать одеялкой. Миша же сначала долго сидел в прихожей, делая вид, что нашел на своих шнурках древние манускрипты и теперь старательно их читает. Подозреваю, что он, как и его родитель, просто спал. Но вот выяснять это я не стала. Зачем напрягать человека, когда он и сам через час-другой проснется. Спина затечет от неудобной позы, или еще чего. Так и случилось. Около двенадцати ночи он призраком зашел в нашу сонную берлогу и задал сакраментальный вопрос: