– Максим Андреевич? – раздался голос в дверях.
Я обернулась и обомлела. На меня (и на Журавлева, конечно) смотрела девушка невероятной красоты. Густые, по плечи, черные волосы были видны из-под этой дурацкой голубой косынки, упавшей с головы на плечи. Густые черные брови обрамляли невероятно большие зеленоватые глаза. Кожа у осужденной была белее снега, а губы, как у Анжелины Джоли, алые и большие.
– Дарья Матвеевна, – кивнул Максим Андреевич. – Проходите, присаживайтесь.
– А... это?
– Это моя помощница, Вероника. Она будет делать пометки, – пояснил он.
Дарья посмотрела на меня в упор, я отметила, что глаза у нее какие-то... больные, что ли? Безумно красивые, но усталые. Губы, когда она подошла ближе, оказались искусанными чуть ли не в кровь. Ногти на руках грязные, неровные. Движения ее были удивительно плавными.
– Как мои дела? – спросила она, а голос ее дрожал.
– Мы собрали материалы, будем подавать на пересмотр по вновь открывшимся обстоятельствам.
– Есть ли надежда? – спросила она и была при этом ужасно грустна, и, хотя я знала, что она что-то там сделала и была виновна, я почувствовала, что мне ее бесконечно жаль. Конечно, я понимала, что немалую роль в моем лояльном отношении сыграла ее красота, которой просто не место в таком месте. И не надо быть мужчиной, чтобы смотреть на нее с восхищением и обожанием. От нее просто невозможно было отвести глаз.
– Надежда – конечно. У нас есть и свидетели, и доказательства. Даже подписи на банковских документах. Проблема в том, что у вашего... бывшего сожителя есть, как я полагаю, определенные связи. Он их задействовал, так что нам пришлось пробиваться через целый заслон, чтобы добиться перевода материалов к прокурору. Я еду завтра же. Мне нужны ваши характеристики отсюда.
– А как мама? – спросила Даша. Было видно, что в делах адвокатских она понимает так же мало, как и я.
– Мама? Да, я привез от нее письмо. – Журавлев достал конверт из папки с бумагами.
Дарья взяла его, руки ее дрожали. Она раскрыла конверт, некоторое время читала, а потом вдруг убрала письмо в сторону и вскочила, подошла к окну. Она опустила голову, и я поняла, что она плачет. Я знала, что ей всего двадцать пять лет, но на вид ей было еще меньше. Она была невысокой, с округлыми плечами, с красивой фигурой, той самой, о которой говорят – как гитара. Она была слаба и одинока, ей явно было очень тяжело. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять, как трудно ей тут. Она не была наркоманкой, она была тут чужой. И эти гогочущие злые бабы в косынках вряд ли принимали ее как свою.