– Ладно, моя дорогая помощница, надо нам идти, – наконец все-таки сказал он. Конечно, он. В любом состоянии, в любое время Максим Журавлев отдавал себе отчет в том, что надо, а чего не надо делать. И здравый смысл все-таки проснулся в нем. Я почувствовала легкое сожаление, такой быстрый, но острый и ощутимый укол в области сердца.
– Да, надо идти. Завтра много работы.
– Сегодня, – поправил меня он и замолчал.
Мы чуть-чуть помолчали, неловко покашливая и пересекаясь робкими взглядами, потом встали. Журавлев бросил на стол какие-то деньги, подал мне руку, чтобы помочь выйти из-за стола, проводил к лифту. Напряжение достигло своего предела, оба мы понимали, отчетливо чувствовали, что, если уж и совершать какие-то глупые и необдуманные поступки, то только сейчас или никогда. Закроются двери комнат, каждый из нас останется в своей собственной клетке, на чистых, пахнущих хлоркой гостиничных белых простынях. Мы будем сидеть бессонно и смотреть сухими красными глазами на непрошеный рассвет и чувствовать горечь послевкусия растраченной попусту ночи. А потом все придет в норму, войдет в свою колею. И оба мы, наверное, будем рады, что ничего не произошло. У каждого из нас была своя жизнь, свои цели, свои страхи, застилающие нам глаза. Я увидела, как буду гулять одна по улицам старой Москвы и радоваться тишине своей жизни. А он – он просто забудет обо всем, нырнув в пучину своих бумаг. Теперь я подозревала, что он – мой Журавлев – не всегда был таким. Когда-то у него была семья, была жена, любовь. А теперь все выгорело, осталось только пепелище в мятом дорогом деловом костюме, в рубашке поло. Работа – тоже наркотик, тоже анестезия. Интересно, каким он был раньше? Каким он был молодым? Улыбался ли? О чем мечтал?
– Я... очень приятно провела этот вечер, – сказала я, когда мы вошли в лифт. – Спасибо вам.
– Вам спасибо. Иногда же надо все-таки...
– Что-то, кроме работы? – подсказала я, нажимая на наш этаж.
– Да. Что-то кроме, – повторил он, стоя напротив меня в узком закрытом пространстве.
Мы смотрели друг на друга, и чем тише, чем молчаливее были мы, тем взрывоопаснее становился воздух в лифте. Наши взгляды, соприкасаясь, создавали молнии, сотрясали воздух между нами. Я попыталась приоткрыть губы, чтобы что-то сказать, но в этот момент раздался короткий мелодичный звонок, лифт остановился и открыл двери. На лестничной площадке никого не было, и только длинные прямые линии ковровых дорожек уходили в бесконечность и ночную тишину. Мы стояли, не двигаясь. Ни один не сделал и шага. Его лицо стало серьезным и напряженным, он глубоко дышал и смотрел на меня, не сводя глаз. Я же глубоко вдохнула и шагнула вперед. К выходу, не к нему. И что-то порвалось, какая-то невидимая нить тут же оборвалась, и обрывки ее оттащили нас в стороны друг от друга. Я вышла из лифта, расколотая на две части. Одна моя часть была безумно горда тем, что я совершила. Верность принципам, все такое. Но другая моя часть готова была избить меня кулаками за то, что я сделала.