Работы еще больше, чем в Белово, и она так же бессонна, как там. Я — одна. В ходу у Тоннера теперь и пенициллин и вливания. Строго соблюдается асептика и антисептика, хотя хирургия в наших условиях еще малая и только гнойная. Своими прекрасными руками Тоннер обивает дранкой стены по вечерам: жаждет устроить настоящее хирургическое отделение.
Все это для меня — школа. И любимая, обожаемая работа! Я полная хозяйка растущего госпиталя, у меня чистота, хотя санитары-мужчины. Галю-татарочку тоже забирают на этап.
А голод еще грызет! Тоннер не очень интересуется кухней, так как, снимая пробу, получает лучшую еду. Но я голодного положения своего не замечаю, очень уж интересно работать с Тоннером.
Голод спадает только к лету, когда на каше вдруг появляются кружочки сливочного масла, а на кухне сменили поваров. Завстоловой — тот офицер Барановский, жена которого была неудачно избрана моей соседкой на фото. Я рассказала историю, произошедшую на моем допросе в ПФЛ, Барановский объяснил мне технику таких «фотографий с натуры» и даже предположительно назвал изготовителя.
Я одна женщина в зоне, моя жизнь под особым наблюдением, но это меня не пугает. Все зеки, конечно, думают, что я «живу» с доктором. Пусть думают, мне это выгодно! На деликатные намеки Ивана Петровича, что он «мог бы полюбить» женщину старше себя, не реагирую, в результате чего он сделал наложницей, как позже выяснилось, малограмотную, случайно к нам попавшую, пациентку Надюшу.
Вообще же, как правило, сестры «сожительствуют» с врачами. Иногда и начальство смотрит на это сквозь пальцы. Мнение, что в Белове я «живу» с Алексеем Петровичем, было мне на руку: никто не «посягал». И сам Алексей Петрович, многократно меня спасавший, поддерживал слухи шутками; бывало, лягу вздремнуть, он шипит: «Не шумите, жена спит». Услышав однажды, я возмутилась, но он мне разъяснил, что так мне же лучше. Теперь начальство, с любопытством провинциалов, наблюдая за мною, все знает точно, и я спокойна за свое прочное положение в амплуа сестры, очень престижное в лагерях.
Чтобы завершить медицинскую тему, коснусь еще одной специфики в лечении зеков. Уже в Белово узнала я эту сторону лагерной медицины: разоблачение, или, наоборот, покрытие так называемых «мостырок» — искусственных травм, артистично наносимых зеками себе самолично, а порою и с помощью медперсонала. Болезнь ведь нередко служила средством спасения от тяжелых работ, от этапов. В госпитале больной не мерз, жил в лучших условиях. А люди с не слишком крупными преступлениями могли быть даже «сактированы по болезни», то есть освобождены досрочно. Актировали и по возрасту.