— Эй, ребята, «Ус» умер! Скоро вы будете на свободе! — кричали в марте 53 года заключенным в столыпинских вагонах ликующие вольные солдаты из встречных поездов, а тем, кто за закрытыми окнами не мог расслышать, крутили воображаемый ус и рисовали на стекле оконном кресты.
У нас в Маргоспитале, где по закрытии театра я работала снова сестрою гнойно-хирургического отделения, началось так.
Мне оставалось около 4 месяцев до моего юридического освобождения.
— Сталин заболел! — встретили меня больные, когда я утром пришла на дежурство и попыталась выключить невероятно орущее радио, по которому периодически передавали бюллетени о его состоянии. Как позднее выяснилось, он был уже мертв, не то Хрущев, не то Берия прокричал свое знаменитое «Тиран сдох», но люди не смели выключить орущие тарелки. Ведь многие и сидели за то, что выключали оранье и карканье всюду торчавших репродукторов: те, кто желал от кого-то избавиться, доносили: «Не хочет слушать советские передачи» — и 10 лет! Уже много поздней, возвращаясь из Воркуты, куда я ездила на свидание с еще «сидящим» мужем, я, доведенная до обморока орущим в вагоне радио, попросила выключить или хотя бы уменьшить карканье и шипенье черной тарелки-репродуктора, но кто-то «ученый» сказал: «Э, нет! Выключайте сами!»
Так и тогда. Больные не спали, радио грохотало во всю мощь, сообщая сперва о ходе болезни, потом о смерти, о соболезнованиях, митингах, вперемежку с траурной музыкой, которая по громкости и музыкой не казалась. «Страна прощалась с вождем». Тяжелые больные не могли спать. Нервы были напряжены до отказа. Все молчали, покряхтывая, притаенно, хмуро, не выражая ни печали, ни радости. Мы и не знали тогда, что он, одержимый паранойей, находился «сам у себя под стражей» в подмосковном собственном бункере.
«Сдох, наконец, сдох!» — разбудил меня Янош в объявленный день его смерти, когда там, наверху, кое-как поделили его проклятый народом престол.
— Вы еще о нем пожалеете, — сказали иные надзиратели, — он готовил амнистию. — Все свершалось еще его именем, хотя он был уже и юридически мертв. В первый раз в лагерях я под впечатлением несколькосуточной непрерывной траурной музыки, дивной, дополняемой лучшими музыкантами и певцами страны (тогда они еще были), разрыдалась. Никаких иллюзий у меня не было, я понимала? один человек не мог быть причиной ВСЕХ народных бедствий, жестокостей и репрессий, возглавляя лишь целую систему отечественного фашизма, а у каждого, кто его заменит, руки в крови по локоть. Даже было предчувствие: все жестокости антинародного режима возложат теперь на него одного. А сами не будут ли хуже? Так почти и случилось, собственно. Траурная музыка пророчила мне лично новые бедствия. Я понимала, что сейчас «паны» дерутся за власть, как бы у нас не затрещали чубы.