В такой час наскучит мне, бывало, играть в садике одной, забегу к ним в сарайчик, стану «навколюшки» рядом и подтягиваю дискантом: «Мамочка, родненькая…» Напев этот ритуальный, будь я музыкантом, и сегодня могла бы положить на ноты. Однако скоро кто-нибудь из ребят замечал хмуро: «Это на-а-ш сарай! Уходи отседова!»
Нашу семейную кару — «в углу носом» мальчишки и наказанием не почитали и остро мне завидовали: «Вы ведь господа! У-у, благородная!» Их чаще всего пороли хворостиной, она обдирала нежную попку. Ремнем, считалось легче, ну, а уж мокрым полотенцем — тьфу, и вовсе не больно! Их отец был театральный парикмахер и гример, известный среди актеров — художник-мастер. На стенах их хатки-флигеля висели мухами засиженные фотографии знаменитостей, которых он причесывал, с автографами: «Замечательному мастеру Саше Пашкову». Выросши, сыны его стали актерами или театральными деятелями.
Ребятишек тогда пороли почти во всех семьях. Летом то из одного, то из другого двора доносились детские вопли и ритмическая возня с родительским назидательным приговариванием. Даже учитель гимназии, наш словесник Петр Никитич Иванов секивал своих сынков, близких моих товарищей Бориску и Юрочку, и тогда слышала я, как мои «кавалеры» — так называли их окрестные простолюдины — вопят на всю улицу: «Не буду, папочка, ой-ой-ой, не буду!»
Жалко ребятишек! А все-таки мы, поколение поротых, вынесли все тяготы строительства, ежовщины и войны, не поротым такое не выдюжить! Недавно я разговаривала с бывшими соседскими пареньками — теперь они, разумеется, старики. И мы вместе пришли к этому выводу.
Правда, иные родители зверствовали излишне и погибельно. На нашей окраине, где жили по преимуществу люди рабочие, грубые, у одной девочки, лет 14–15, стал увеличиваться живот. Отец ее избил до бесчувствия под причитания матери. Соседи ее отняли. Отвезли в больницу избитую без памяти, и оказалось, что у нее просто киста. Сделали операцию, а отец покушался на самоубийство — вынули из петли.
Ужасом опахивали мое детское сердчишко подобные истории. И только в зрелом возрасте я примирилась с понятием «порка» и считаю порою и необходимой.
Однако детские впечатления мои ограничены не только наказаниями. Помню я себя с очень раннего времени. За пределами памяти только возраст грудной — с нянькой Матвеевной из местных мещанок. Ее уволили быстро, обнаружив, что она кормит меня «жвачкой» из своего рта. Я увидела няньку уже лет 25-и, приехав в гости к матери. Дряхлая, дряхлая старуха расплакалась и поцеловала меня в плечико. После изгнания няньки меня воспитывали сами родители с помощью бабушек, бесчисленных теть и дядь. Даже первые уроки французского получала я от отца и тетки.