— Надо ножичком поскрести, — говорит толстяк на довольно приличном французском. Потом надолго замолкает, цепенеет, отхлебывает чай, затем снова оживает, произносит:
— Впрочем, и ножичек не поможет... даже если поскребете, все равно ничего не увидите.
— Почему ничего? — удивляюсь я.
— Ничего, — повторяет он. — Там, за стеклом, ничего нет. Только снег. Больше ничего.
Он проводит ладонью по голове, плоской, точно стол. Стол, обтянутый блестящей голой кожей, на его поверхности — ни хлебной крошки, одни только жировые складки по бокам.
Проходит время, и мне наконец удается протаять в заледеневшем стекле маленький круглый глазок, к которому я приникаю.
Высокое черное небо. По нему, как по пляжу, разбросаны раскаленные добела камушки-звезды, только моря не видно. И под этим небом — бескрайняя русская равнина. У горизонта ветер подымает снежные буруны, которые издалека кажутся неподвижными. Вот промелькнула деревенька: горстка домишек — и тут же исчезла в снежном вихре. И вот уже снова — только снег, а сквозь него мерцают далекие звезды.
— Можно глянуть? — спрашивает толстяк и надолго приникает к глазку.
Потом я слышу его смех. Будто смеется вовсе не он, а внутри у него перекатываются глухие хриплые погремушки.
— Я же говорил, ничего, — заключает он, выпрямляясь. — Ровным счетом ничего.
Двое других моих попутчиков тоже хотят посмотреть. Они глядят молча и ничего не говорят после.
Глазок в стекле быстро зарастает белесой пленкой.
— Ножичек хотите — поскрести? — предлагает толстяк.
Я отказываюсь. Мне уже нет нужды смотреть в глазок. Бескрайняя русская равнина, я никогда ее не забуду.
Никогда не забуду?.. Или нет... это что-то другое. Сам того не ведая, я уже носил в себе эту картину: равнина без конца и без края, только ветер по ней гуляет и вздымает тучи снега. Я уже видел это, я носил это в себе еще до собственного рождения, с незапамятных времен.
Поглядев в копеечный глазок, я узнал то, что уже знал раньше. Два образа наложились друг на друга и совпали. И оттого что они совпали, мне сделалось хорошо и покойно.
Лежа на своей полке, я принялся думать обо всем, что совпадает, накладываясь друг на друга, обо всем, что соответствует одно другому, как левая и правая рука.
Я соединил обе руки, ладонь к ладони, палец к пальцу, и как утопленник, лицо которого уже превратилось в глядящее из воды отражение, стал ждать, когда надо мной появится другое лицо, парящее над водной гладью. Но лицо не появлялось. Сердце состава стучало все медленней, и тяжелое дыхание трех русских разносилось в душном пространстве спального купе.