Хирург посмотрел долгим взглядом на детские останки, не понимая, как внутри женского тела может быть столько ненужных предметов: какие-то пальцы, не пригодные к тому, чтобы взять, урвать и присвоить, хилые дряблые ножки, не годящиеся для ходьбы, побегов из зоны, танцев-шманцев в ночном клубе и топтания под окнами у любимой, голова то ли лягушонка, то ли сурка, в которой нет ни одной инновационной мысли. Религиозные люди утверждали, что где-то здесь таится загадочная субстанция под названием душа, но никаких душ, тем более загадочных, сколько бы он ни резал тупую человеческую плоть, сколько бы ни вскрывал женское лоно, сколько бы ни пальпировал и ни санировал, хирург не встречал. А встречал другое – боль и отчаяние от подступившей хвори, панику от разрушающейся на глазах материи, внутри которой не было никаких желаний, кроме того чтобы эта мука разрушения и отчаяния как можно скорее прекратилась бы. Он не помнил, есть ли у Данте область, где томятся души нерожденных младенцев, ему показалось, что нету. А раз так, то и греха никакого не было, а было лишь благо освобождения женщины от ненужных для нее внутренних предметов, занесенных случайным ветром от неосмотрительного и эгоистичного партнера.
Он сорвал с рук резиновые перчатки и бросил их туда же, в черный мешок, в котором скрылась неродившаяся плоть. Вслед за перчатками полетела повязка с лица.
– Ты кипяток включила, дура? – спросил он ласково у медсестры, стоявшей рядом.
– Ага.
Хирург кивнул, соображая про себя, как он относится к этому субтильному бледному существу, говорящему «ага» на все вопросы, которые он задавал. Мог бы он жить с ней, годящейся ему в дочери, как жил когда-то праведный Лот после выхода из Содома или хотя бы как жил и боролся Джек-потрошитель за свои угасающие мужские права в эпоху суфражисток и эмансипе?.. Нет, не мог бы. И дело не в плоской груди, не в глазах, закисающих, как несвежее молоко, а в том, что медсестричка училась долго и безнадежно в ветеринарном техникуме, училась целую вечность, лет восемь, за которые можно было бы познать мироздание, повторно открыть закон всемирного тяготения, умереть и возродиться в другом теле опять. Но она ничего не открыла, совсем не умерла, и становилось больно за ее бесцельно прожитые годы.
– Значит, кипяток будет, – сказал хирург. – Ага, – и повторил задумчиво: – Ага…
Вышел из операционной в ординаторскую.
Скинув с себя халат, он сел на продавленный диван и вздохнул полной грудью, надув потертые легкие. Под халатом – только спортивные трусы с вышитым на них меланхолическим крокодилом. Этот крокодил должен был, по-видимому, обозначать некие серьезные достоинства и отпугивать тех, кто не способен оценить их. Но сам Рудик Белецкий понимал, что достоинств на самом деле нет никаких, а есть хиловатая репродуктивная функция, сравнимая более с мотыльком, который бьется о стекло, засыпая на ходу, чем с радикальным, готовым на всё крокодилом Свидригайловым. Хирургу стало обидно как за мотылька, так и за крокодила, которого, скорее всего, выловит из болота какой-нибудь подлый браконьер-латинос, выпотрошит, как вываливают из мешка картошку, и продаст на рынке активистам зеленой партии для музея живой природы.