Задираю гимнастерку и смотрю на нижнюю рубаху, которую никак нельзя назвать белой, ибо мы купались три месяца назад, а сменного белья нам так и не выдали. На рубахе вижу только большое черное пятно, но дыры как будто нет. Я осторожно прикасаюсь к этому пятну, материал под пальцами рассыпается, а Витька вздрагивает.
Вытаскиваю из-под тугого брючного ремня рубаху, и что я вижу? Синяк!
Огромный черно-сине-багровый синяк! И все! Крови нет!
Подает, наконец, голос и Витька. Поворачивает голову.
— Здорово там меня, а, Юр? — дрожащим голосом спрашивает он.
— Здорово, — отвечаю я, стараясь вложить в голос максимум ехидства, — очень здорово! Вставай, симулянт! Нет там ничего! Синяк!
— Как синяк!
— Очень просто, синяк и все. Крови нет. Не веришь, убедись сам.
Он, еще не совсем доверяя моим словам, нерешительно протягивает руку, осторожно прикасается к синяку, морщится, внимательно рассматривает руку, потом проделывает всю процедуру еще раз.
— Что, — спрашиваю, — помочь одеться или ты сам? А с дырой как? Зашивать придется. От полы отрежешь или будешь ждать, когда убьют кого?
Он оставил мои ехидства без ответа, а теперь, пожалуйста, и ходит, и бегает как миленький.
А сейчас мы с Витькой Чековым лежим на сырой осенней траве и смотрим в небо. По небу тяжело плывут темные, мрачные облака.
— А погодка-то сегодня мировая, — говорит Витька.
— Угу, — соглашаюсь я.
По нашим теперешним оценкам, хорошая погода, это, когда не будет дождя, но нас и не будет донимать немецкая авиация.
— Слушай, — приподнимается Витька на локте, — а зачем нас сюда притащили?
Вопрос интересный. Я сам уже об этом попытался поразмышлять, но ничего не придумал. Нас сняли с передовой в полночь, часа полтора водили по всяким разным местам, и вот мы, два минометных расчета под командованием Хайдарова здесь. И больше никого.
— А ты спроси у Хайдарова, — предлагает Витька.
Мы уже больше месяца на фронте, и наш расчет все время в подчинении у Хайдарова, поэтому Витька считает, что у меня больше прав обращаться к тому.
— Не положено по субординации, — отвечаю, — сначала надо обратиться к командиру расчета.
Дикин сидит в нескольких шагах от меня на деревянном ящике с минами и на мой вопрос не реагирует, считая, видимо, такой вопрос идиотским, что вполне справедливо. Да и сидение на ящике не способствует его благодушию. Эти ящики — наш тяжкий крест и несчастье. Когда мы только прибыли на фронт, начальство строжайше контролировало расходование мин и нещадно ругало нас за ненужную, по их мнению, стрельбу.
Сейчас положение другое. Мин у нас сколько хочешь, и в бой мы идем с таким запасом мин, который сможем нести на себе. Но стандартных лотков по десять мин в каждом, у нас в расчете только два, у Григоряна и Михаила. А Дикин и Аванесов идут в наступление с ящиками, в каждом из которых тоже по десять мин. Вот и представьте себе, что значит идти в цепи с ящиком на плече, приходится и ползком, и короткими перебежками, и окапываться, старясь в первую очередь врыть в землю этот проклятый ящик, от греха подальше. Вот такой интересный вопрос: если наша промышленность сумела наладить выпуск мин по принципу «сколько хочешь», то неужели нельзя было решить вопрос и с лотками? Скорее всего, о людях в то время никто не думал.