Конечно, я захотел владеть «Кабаном».
И я, как последний придурок, сделал три шага в сторону. Собственно, два с половиной. Довести третий шаг до конца не дала мне сногсшибательная оплеуха. Пришлась она мне по правой щеке, по челюсти, по правому плечу и по ребрам. Ребра, кажется, хрустнули — вот же хрень какая!
Я бы потерял сознание, если бы не вторая оплеуха, довольно странная. Первая оказалась столь сильной, что меня оторвало от шпалы, на которой я стоял, и вознесло на полметра вверх. Но через мгновение меня посетило странное, экзотическое ощущение: будто шпалу, старую добрую шпалу из советского бетона, тотчас вырвали из земли и с размаху врезали мне ею по подошвам сапог.
Етить твою двести!
Нельзя же так бить живого человека!
Меня подбросило метров на пять. Мелькнул номер электровоза, железнодорожная развилка со стрелкой, вышка ЛЭП с гирляндами изоляторов, елочки, вагончики, тропиночка из лесу… хорошо птицам, многое они видят с высоты своего полета… а потом подмастерье Дембеля крепко шваркнуло о железнодорожную насыпь.
Сдох бы, наверное, если б пришел на рельс — хошь спиной, хошь рылом, а хошь боком. Наверняка сдох бы. Но мне в тот день несказанно везло. Я всего-навсего лишился половины резца, резво выпорхнувшей изо рта в момент приземления. Я даже не потерял автомат. Он дружески въехал мне по ребрам с левом стороны, справедливо уравновесив ущерб, прежде нанесенный с правой.
Сказать, что я шипел от боли — ничего не сказать. То есть да, первые две секунды я шипел, а потом завыл в голос, сунул руки в гущу гравия и стиснул два камня так, что будь они чуть посочнее, выдавил бы, наверное, по паре капель воды из каждого.
Воткнитесь, ребята, я был для этого упыря самой лучшей мишенью, какую только можно придумать. А знаете почему? Потому что мишень еще лучше придумать можно только для слепого стрелка. Плешь же — до обидного зрячий, только чуть-чуть световой гранатой обиженный…
Вот я шиплю, вою, камешки давлю, ворочаюсь по гравию, туша эдакая, а вот он там продирает очи и наводит «Кабана» на мою беззащитную тушку. Прикиньте. «Кабана» он моментом подобрал. Трамплинчик-то — аномалия поганая, на которую Плешь меня навел, — врубил мне по ребрам, добавил по ногам, а потом ослаб, утих и лег на гравий. Такой довольный, что твоя псина, когда ты ей мясца бросишь.
А мне так больно, что я даже думать не могу: убьют, убьют сейчас! Круги у меня розовые перед глазами, да еще звон в ушах все мысли заменяют.
Рычит его проклятый «Кабан», рычит, сволочь. И чувствую я, словно кто-то мне пощечину закатил, но не сильную, а так, для вразумления, словно истерику прекратить хотят. И я жив.